Справка Отдела культуры ЦК КПСС о романе Б.Л.Пастернака «Доктор Живаго»
1956, враждебное выступление против идеологии марксизма Справка Отдела культуры ЦК КПСС о романе Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго»
[Не позднее 31 августа 1956 г.]
Писатель Б. Пастернак сдал в журналы «Знамя» и «Новый мир» роман «Доктор Живаго». Экземпляр этого романа он переправил в Италию в издательство Фельтринелли с правом передачи для переиздания во Франции и в Англии.
Роман Б. Пастернака – враждебное выступление против идеологии марксизма и практики революционной борьбы, злобный пасквиль на деятелей и участников революции. Весь период нашей истории за последние полвека изображается в романе с чуждых позиций злобствующего буржуазного индивидуалиста, для которого революция – бессмысленный и жестокий бунт, хаос и всеобщее одичание.
Повествование развертывается как история жизни доктора Живаго. Сын покончившего самоубийством миллионера, Живаго воспитывается в московской профессорской семье, кончает медицинский факультет университета, участвует в войне, затем претерпевает беды и невзгоды революционного времени и умирает в начале тридцатых годов. В двух эпилогах (один относится к 1943 году, а другой «лет через пять-десять после войны») сообщается о некоторых событиях последующих лет.
Наряду с Живаго в романе действует несколько других героев, так или иначе связанных и сталкивающихся с ним в разные периоды жизни (друзья юности Гордон и Дудоров, Антипов и жена его Лара, адвокат Комаровский, профессорская семья жены Живаго и т.д.).
Но именно Живаго оказывается в центре развития сюжета, и именно ему доверяет автор высказывать свои самые заветные мысли, оценивать людей и события. Эти мысли и оценки не только нигде и никем не оспариваются, а, наоборот, получают подтверждение всем развитием действия в романе, Живаго, несомненно, выступает как «рупор идей» самого автора (неслучайно он не только доктор, но и поэт, и его перу «приписывает» Пастернак стихи, приложенные в конце романа). Каковы же эти идеи?
Уже с первых страниц романа дядя Живаго расстриженный поп и философ (который каким-то образом оказывается связанным с революционной эмиграцией) высказывает мысли, которые западают в душу десятилетнего мальчика.
«Всякая стадность, – говорит он, – прибежище неодаренности, все равно верность ли это Соловьеву или Канту, или Марксу. Истину ищут только одиночки» (ч. 1, стр. 9–10).
В дальнейшем подобная «критика» марксизма с позиций воинствующего индивидуализма ведется уже от лица самого Живаго.
«Марксизм, – поучает он вскоре после революции, – слишком плохо владеет собой, чтобы быть наукой. Науки бывают уравновешеннее. Марксизм и объективность? Я не знаю течения, более обособившегося в себе и далекого от фактов, чем марксизм. Каждый озабочен проверкою себя на опыте, а люди власти ради басни о собственной непогрешимости всеми силами отворачиваются от правды» (ч. 2, стр. 7).
В другом месте «Коммунистический манифест» ставится в один ряд с «Бесами» Достоевского, а приобщение солдат к марксизму изображается пародийно, они идут к марксизму так же, «как раньше шли из стрельцов в разбойники».
Но не только марксизм, но и сама революция изображается в романе как явление глубоко чуждое русской жизни, дикий бунт ничтожеств.
Живаго уверяет, что для «вдохновителей революции... суматоха перемен единственная родная стихия» и это «от отсутствия определенных готовых способностей, от неодаренности» (ч. 2, стр. 59).
Роман изобилует злобными выпадами против революции как идеи и против революционера как человека. Повторяя давнюю белогвардейскую клевету, автор пытается уверить, что революция вызвана происками фанатиков и «бурбонов комиссародержавия», которые, ни с чем не считаясь, делают свое «черное дело». Вот весьма характерное рассуждение:
«В начале революции, когда по примеру 1905 года опасались, что и на этот раз революция будет кратковременным событием в истории просвещенных верхов, а глубинных низов не коснется и в них не упрочится, народ всеми силами старались распропагандировать, революционизировать, переполошить, взбаламутить и разъярить» (ч. 2, стр. 128).
В результате возник дикий и кровавый хаос. «Этот скачок из безмятежной, невинной размеренности в кровь и вопли, повальное безумие и одичание каждодневного и ежечасного, узаконенного и восхваляемого смертоубийства» (ч. 2, стр. 204).
И далее:
«Тогда пришла неправда на русскую землю. Главной бедой, корнем будущего зла была утрата веры в цену собственного мнения. Вообразили, что время, когда следовали внушениям нравственного чутья, миновало, что теперь надо петь с общего голоса и жить чужими, всем навязанными представлениями. Стало расти владычество фразы, сначала монархической, потом – революционной» (ч. 2, стр. 204).
Во многих местах развивает автор троцкистскую идейку о термидорианском перерождении революции, о том, что на смену робеспьерам – фанатикам революции приходят тупые люди, которые «поклоняются духу ограниченности».
«Каждое водворение этой молодой власти, – рассуждает героиня при полном сочувствии автора, – проходит через несколько этапов. Вначале это торжество разума, критический дух, борьба с предрассудками. Потом наступает второй период. Получают перевес темные силы «примазавшихся», притворно сочувствующих. Растут подозрительность, доносы, интриги, ненавистничество. И ты прав, мы находимся в начале второй фазы» (ч. 2, стр. 209).
Именно с этих позиций изображаются и расцениваются в романе разные этапы и периоды революции – и дни октябрьского переворота, и годы гражданской войны, и нэп, который назван «самым двусмысленным и фальшивым из всех советских периодов», и последующая затем эпоха, которая в духе махровой буржуазной клеветы трактуется как время всеобщей скованности, фальши и лицемерия.
Эти мысли со всей определенностью и ясностью выражены в конце романа. Незадолго до смерти Живаго происходит встреча его с друзьями юности – Дудоровым и Гордоном.
Дудоров рассказывает, что он был несправедливо осужден, а потом реабилитирован, но что доводы обвинения и собеседования со следователем политически его перевоспитали и что как человек он вырос.
«Добродетельные речи Иннокентия, – комментирует автор, – были в духе времени. Но именно закономерность, прозрачность их ханжества взрывали Юрия Андреевича (Живаго). Несвободный человек всегда идеализирует свою неволю. Так было в средние века, на этом всегда играли иезуиты. Юрий Андреевич не выносил политического мистицизма советской интеллигенции, того, что было ее высшим достижением или, как тогда бы сказали, – духовным потолком эпохи» (ч. 2, стр. 313).
И Живаго говорит Дудорову:
«В наше время очень участились микроскопические формы сердечных кровоизлияний... Это болезнь новейшего времени. Я думаю, ее причины нравственного порядка. От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия. Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь, распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит тебе несчастье» (ч. 2, стр. 314–319).
В эпилоге Дудоров – профессор университета и майор Советской Армии, вторично отбывший заключение и реабилитированный, говорит Гордону, который также только что испытал несправедливое заключение:
«Удивительное дело. Не только перед лицом твоей каторжной доли, но и по отношению ко всей предшествующей жизни тридцатых годов даже на воле, даже в благополучии университетской деятельности, книг, денег, удобств война явилась очистительной бурею, струей свежего воздуха, веянием избавления.
Я думаю, коллективизация была ложной, неудавшейся мерою, и в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности. Отсюда беспримерная жестокость ежовщины, обнародование не рассчитанной на применение конституции, введение выборов, не основанных на выборном начале.
И когда возгорелась война, ее реальные ужасы, реальная опасность и угроза реальной смерти были благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки и несли облегчение, потому что ограничивали колдовскую силу мертвой буквы» (ч. 2, стр. 348–349).
Во втором эпилоге, действие которого происходит «лет через пять-десять после войны», автор пишет от своего имени:
«Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание».
И при описании различных этапов революции, при изображении ее деятелей и участников автор пытается подтвердить и иллюстрировать мысли, высказанные в общей форме, – о беспочвенности и бессмысленной жестокости революции, о перерождении советского общества, о фальши и приспособленчестве, пронизывающем якобы всю советскую жизнь. События революционных лет он видит глазами наших врагов.
В окарикатуренной пародийной форме изображены революционные события 1905 года в Москве (бессмысленная демонстрация, по поводу которой «перегрызлись несколько революционных организаций», нелепая «забастовка» в швейной мастерской).
Описывая эпоху революции и гражданской войны, автор всеми средствами пытается подчеркнуть ее бессмысленную жестокость и изуверство. Бессмысленны мучения случайно схваченных людей, отправляемых на трудовую повинность, бессмысленна жестокость карательного отряда, расстрелявшего из бронепоезда деревню, отказавшуюся внести продразверстку, бессмысленна – в изображении автора – гражданская война, в которой «изуверства белых и красных соперничали по жестокости, попеременно возрастая одно в ответ на другое, точно их перемножали», бессмысленна и сама революция, в результате которой народ «из тисков старой, свергнутой государственности попал еще в более узкие шоры нового революционного сверхгосударства». Лагерь партизан, в который попадает Живаго, представляется ему как скопище людей тупых и озверевших, готовых на любую жестокость и на любое бессмысленное и нелепое преступление. И конечно же, все симпатии его на стороне врагов, юных новобранцев белогвардейской армии, смелая атака которых описана с нежностью и любованием.
Все активные деятели революции – это люди духовно надломленные, не вполне нормальные, жалкие авантюристы.
Таков Антипов-Стрельников, вошедший в революцию только из желания отличиться и завоевать право на любовь Лары. Таков «представитель» центрального правительства, произносящий нелепую речь на совещании партизанских командиров, таков, наконец, и сам командир партизанский Ливерий – глупый и пустой самоуверенный мальчишка-авантюрист.
С откровенной злобой пишет автор о рабочих-чекистах, старых участниках первой революции: «сопричисленные к божественному разряду, к ногам которого революция положила все дары свои и жертвы, они сидели молчаливыми, строгими истуканами, из которых политическая спесь вытравила все живое, человеческое» (ч. 2, стр. 88).
Та же неприкрытая враждебность сквозит во всем, что пишет автор о советской жизни последующих лет. Лишь однажды появляются в романе бойцы Советской Армии. И вот как о них сказано:
«Тут же опрастывались, примащивались подкрепляться, отсыпались и затем плелись дальше на запад тощие худосочные подростки из маршевых рот пополнения в серых пилотках и тяжелых серых шинелях, с испитыми, землистыми, дезинтерией обескровленными лицами» (ч. 2, стр. 353).
Только враг мог так увидеть советских воинов, отправлявшихся на фронт.
В своем романе Б. Пастернак выступает не только против социалистической революции и советского государства, он порывает с коренными традициями русской демократии, объявляет бессмысленными, фальшивыми и лицемерными всякие слова о светлом будущем человечества, о борьбе за счастье народа. Многие рассуждения в романе прямо перекликаются с писаниями реакционного кадетского сборника «Вехи»,8 который В.И. Ленин назвал «энциклопедией либерального ренегатства», с самыми пасквильными и гнусными сочинениями таких матерых ренегатов, как Шестов, Мережковский, Розанов и другие.
«Изо всего русского, – рассуждает Живаго, – я теперь больше всего люблю русскую детскость Пушкина и Чехова, их застенчивую неозабоченность насчет таких громких вещей, как конечные цели человечества и их собственное спасение».
Всякие слова о народе – «пошлость и театральщина». И когда Николай II, выступая во время войны перед солдатами, не произносит подобных слов, то это потому, что «он был по-русски естественен и трагически выше этой пошлости».
Так, революции и демократии противопоставляются не только белогвардейцы, но и сам император всероссийский, о котором говорится с жалостью и умилением.
В том же духе реакционного эпигонства выдержаны в романе и все рассуждения об искусстве, которое «всегда служит красоте», а «красота есть счастье обладания формой» и т.д.
Роман Б. Пастернака является злостной клеветой на нашу революцию и на всю нашу жизнь. Это не только идейно порочное, но и антисоветское произведение, которое безусловно не может быть допущено к печати.
В связи с тем, что Б. Пастернак передал свое произведение в итальянское издательство, Отдел ЦК КПСС по связям с зарубежными компартиями принимает через друзей меры к тому, чтобы предотвратить издание за рубежом этой клеветнической книги.
АП РФ. Ф. З. Оп. 34. Д. 269. Л. 2–7. Подлинник.
Ссылки
http://volgota.livejournal.com/413702.html Сибирска вольгота (volgota). 1956, враждебное выступление против идеологии марксизма Справка Отдела культуры ЦК КПСС о романе Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго». 2012-02-24 06:31:00 (оттуда копипастнуто)
http://samlib.ru/k/kuznecow_d_j/pasterna.shtml Записка Отдела культуры ЦК КПСС об итогах обсуждения на собраниях писателей вопроса "О действиях члена Союза писателей СССР Б.Л. Пастернака, несовместимых со званием советского писателя".
http://wikilivres.info/wiki/Памяти_Б._Л._Пастернака_%28Галич%29 А Галич. Памяти_Б._Л._Пастернака. 4 декабря 1966. Мы поименно вспомним всех, Кто поднял руку!