Мы с тобою, Муза, быстроноги,
Любим ивы вдоль большой дороги,
Свежий шум дождя, и вдалеке
Белый парус на большой реке.
Это четверостишие цитирует Паустовский, оно вошло в мою душу давно, еще в студенчестве. Я с тех пор почему-то не перечитала рассказа, не помню, как он называется, не нашла стихотворения целиком, не знаю, кто автор. Так мне показалось лучше.* Ведь мне никогда уже не вернуться в спортивный студенческий лагерь близ Анапы, не ощутить ещё раз томительной и блаженной, длительной, на всю смену, июньской скуки, удивления, что чувство моря возникло и исчезло, пришло только на какие-то полчаса, пока я добиралась от автобуса, на котором приехала, до ворот лагеря. Этот короткий промежуток времени был самым морским, когда я шла по сельской улице, точно зная, где море, хотя вокруг - равнина, но есть направление, где небо немного иное, более просторное, другого оттенка, излучает мягкий и чуть более яркий свет, откуда плывет неспешно неясная, прохладная, с неуловимым ароматом влага, потому что слегка пасмурно и вольно, вольно... А потом - все время - чувство равнины, кукуруза, еще зеленая, но уже очень высокая, с уводящими в трех направлениях за горизонт прямыми, квадратно-гнездовыми межами, похожими на аллеи. А вокруг прохладно и влажно, небо низкое, тусклое, жемчужно-серое с более темными проплешинами, иногда накрапывает, приходят влажные волны более холодного ветерка не с моря, а с равнины. Прогулка долгая, потому что купаться не тянет, до обеда далеко, фотокопии Мандельштама выучены наизусть, толстенный Лоренс Стерн прочитан дважды. Палаточные девицы растащили фотокопии и оставили попытки осилить мнения Тристрама Шенди, джентльмена. Это все, что я взяла с собой, потому что была уверена, что и погода, и море не подведут. Ан нет. Библиотечки в университетском, правда, по-честному спортивном лагере, не оказалось. Так что скоро начались мытарства. Книжек в округе почти не было, в округе были спортсмены. По этой причине смотрелась я диковато, так как с детства шарахалась от спорта, и если бы не очаровательное чудо - преподавательница гимнастики Ида Владимировна, почуявшая своим профессиональным и бесконечно добрым сердцем, что толстая девица погибнет на склонах Воробьевых гор в лыжной секции, не взяла меня к себе и не покрывала мою гимнастическую бездарность в течение двух лет. Итак, опрошены все, получено полтора десятка растрепанных детективов, на кухне отвергнут производственный роман, я собираюсь ехать в Анапу. И вот чудо. Мне предлагают Паустовского. Он был белым пятном в моей начитанности. Предвкушение скуки охватило меня - солидный советский писатель, обласкан и признан, я уже тогда таких не любила. Но скука не тетка. Прелести простецких детективов я тогда еще не понимала, такое понимание приходит сильно позже, с обретением мудрости и приобретением вкуса. Итак, я раскрыла книгу.
И ПРОЧЛА.
О, какой чудный вихрь подхватил мою душу! Как расцвел ненастный день! Он расцвел, потому что выплеснулся на меня со страницы, раскрытой совершенно случайно. Попробую объяснить, почему это случилось.
Только что впитан Мандельштам. Он прозрачен и прост. Другое теперь не для меня. А строфа трогательно проста и безыскусна.
... Мы с тобою, Муза, быстроноги, ...
Не у каждого Муза рядом. А я, оказалась вдобавок, как и она, быстронога. Как с Идой Владимировной. Стена спортзала была прозрачна, посыл ее артистизма летел сквозь стекло, где в ненастных осенних сумерках собиралась небольшая толпа, она всегда там, потому что всем известно расписание, а мы - первокурсницы, мы в купальниках. И наш посыл летит вслед, хотя мы спиной к зрителям, но в этом моё спасение. Нас - пятнадцать девиц, статная, как вежливо пишут в журналах мод, я одна. А там, в темноте, стоит Он, рыцарь, гениальный физик-теоретик, дерзкий и робкий, чистый и страстный, словом, святой Себастьян работы Сандро Ботичелли. Похож, тем не менее, одновременно на араба и на его белого коня. Брюнет. Я еще с ним не знакома. Поэтому смотрю на И.В. и копирую ее движения. С моей-то тушкой! Но происходит волшебное, становится легко. Начинают зарождаться какие-то намеки на полетность, откуда-то приходит напрочь чуждое мне лукавство, просыпается и потягивается кокетство. Я чувствую себя. Тело начинает выражать эти чувства. И романтика взмывает из-под сердца. Так И.В. начала вскользь обучать меня, одаривать своим артистизмом. Потом я поняла, что кроме прочего, он элементарно помогает выжить...
... Любим ивы вдоль большой дороги, ...
Ну, БОЛЬШАЯ дорога. Опасная и веселая воля. Конь и всадник, либо я сама, либо навстречу. Залатанные башмаки (я), ботфорты со шпорами (он). Дорога большая, но путник благороден. И погода хороша для странствий. Все то же голубое-зеленое-серое, прохладно и влажно, ветер не дует, а веет, бодрит и освежает. Пахнет прибитой дождиком пылью, сухими травинками, степью и волей. Одежка потрепанная, но ладная, удобна и немного залихватская. Башмаки, старые, но прочные и стильные, сами несут вперед. Словом, радость пилигрима. Печаль (позади расставанье навек), радостное волнение (впереди - Приключение, Встреча, авантюры, возможна вода и краюха хлеба в каменной, но допускающей побег темнице, возможна соперница, и тогда поединок с царапиной, увоз девицы (мои грезы меняют ориентацию); ну, или я похищаю принца). А ивы... Так кто же не рыдал над(скорее, под) ивами? И Офелия, и Дездемона. Рыдали, но пели. Вот и я теперь. Длинные гибкие ветви полощет поток, холод и свежесть. Исподнее длинных узких листьев серебрится, манит рыбками, плотвой. И я уже не в странном прохладном, манящем близким дождем сквозь серую дымку месте у самого синего в мире моря, а уже на Средне-Русской возвышенности, там, где проводили лето Тарковские.
И то же самое, как и здесь,
... Влага, лето,
Вечер холодный, босое сиротство... Жалость,
Робость, слеза первородства летит с высоты.
Вдоль потока воды - боль, речные извилистые
Цветы ...
Как все это хорошо, как печально и вольно! Душа изнемогает от самого лучшего сорта счастья - счастья без причины.
... И опять зеркала, зеркала, пролила молоко,
Пролила... Серьги светятся, изумруд,
Куры-жертвы крылами бьют...
Пошли дальше.
... Свежий шум дождя, и вдалеке ...
С этого берега, по этой дороге судьба ведет туда, где ВДАЛЕКЕ. Что там конкретно, в этом ДАЛЕКЕ, пока не ясно, можно только предполагать, однако сказано, что все по вере. Значит, надо радостно идти во ВДАЛЕКЕ. И этот свежий шум дождя - на самом деле вернулась верленовская дымка:
... Над прошлогоднею травой
Гуляет ветер вихревой,
И снег на солнце и ветру,
Звеня, смерзается в кору.
Но крепнет дух лесов и льдов,
Звенит простор на сто ладов,
И в дымных селах день за днем
Все веселей горят огнем
Колокола и флюгера.
Пора, душа моя, пора,
В дорогу, что глядеть назад?
Остыл очаг - остался чад.
О, как приятно одному
Брести в редеющем дыму...
Весна сурова и сладка,
И вся, как весть издалека,
Что миновали холода,
Что бог терпенья и труда
Нас не забыл - так помолись
И в путь - надежды заждались. ...
Тот самый дым, дым отечества, дым разлуки, дымок осеннего костерка и дым сплошняком идущего огня, в котором по весне сгорает прошлогодняя трава на задворках и в огородах. Аромат дыма мешается с ароматом чая в черном лоснящемся котелке и упоительным запахом гречки с тушенкой в темном лесу, когда уже раскинуты палатки и все в сухом и теплом. Гитары настраивают. И Он уже все понял. Но свежий шум дождя... Господи, какое счастье! И совсем не важно, сидишь ли ты возле печки, стоишь ли у окна, делая известного рода надпись, точнее, рисуя вензель на отуманенном стекле, или вода скатывается потоком с длинного и тяжелого брезентового плаща, и к свежему шуму прибавляется плеск и хлюпанье обильных луж прозрачнейшей, только что с небес, воды, или крупные капли, которые разбиваются об натянутое полотно большого зонта, капли, которые сливаются в нити, веревки, соединяющие небеса и землю, то есть тебя - не меньше, чем с Ильей Пророком, а возможно, бери и выше. Но главное - шум дождя, свежий шум дождя. Он должен сопровождать моих ушедших любимых в рай. На меньшее я не согласна. Есть ли гениальный композитор, есть ли великая музыка, в партитуре которой можно различить свежий шум дождя? За окном комнаты прекрасной женщины после старта звездолёта к Магеллановым Облакам вечно идет дождь, и слышен шум, и в окно вливается свежесть. Я тоже согласна покинуть Землю, если у меня будет возможность такое слушать. Я ищу, я жду, я надеюсь.
И наконец, последняя строка четверостишия.
... Белый парус на большой реке ...
Парус и река, белый и большая. Здесь все значимо одинаково. Ведь парус - всегда одинокий, сделал его таким сам Лермонтов. Тем более он обязан белеть. Большая река - не видать другого берега - то же море, только вода питьевая, свежая, значит, лучше, чем море. Да тут еще странный, храбрый, загадочный и безумный по-настоящему к концу каждого подвига словак, Человек Большой Реки, пожилой гипертоник с пивным брюшком, проплывший ВДОЛЬ (не поперек!) практически все великие реки Земли - Хуанхэ, Миссисипи, естественно, Дунай, Нил и - Боже мой! - Амазонку! С пираньями! Все время в гидрокостюме, запах ужасный, шесть часов сна на катере, еда, измеряют давление, бултых. После этого сын два месяца возвращал его в реальность. Получилось, имеет право в любой момент на любое время занимать лучший бассейн Словакии, машину, не самую шикарную, правительство ему подарило, пиво пьет, выбирает следующую реку. С рекой и парусом давно все понятно. Отметим только в заключение, что рано или поздно,каждый из нас увидит их издалека и с высоты,находясь во ВДАЛЕКЕ.
... И полет на наполненном газом шаре в полоску
В вареве туч, над пространством, где тонет и тает
Глазом не охватываемый амфитеатр - новогодний
Цветаевский рай.Для Рильке и для Нее несомненный,
На раз. А для нас - ад?
Марина Ивановна Цветаева так описала рай, и я считаю, что у нее все записано верно.
* За последние сутки, с помощью читателей, я нашла разрешение этой загадки. Видимо, пришло время. Судите сами, насколько правильно я поступила, оставаясь так долго в неведении. Стихотворение Николая Гумилева "Открытие Америки" прекрасно, но насколько оно не о том! Зная его, я потеряла бы дорогие воспоминания юности.
Паустовский переиначил вот эту строфу Гумилева (имеет право, как Мирзоян немножко переделал для песни Бродского, да и другие так делают):
Мы с тобою, Муза, быстроноги,
Любим ивы вдоль степной дороги,
Мерный скрип колес и вдалеке
Белый парус на большой реке.
Этот мир такой святой и строгий,
Что нет места в нем пустой тоске.
А вот что написал Гумилев:
Свежим ветром снова сердце пьяно,
Тайный голос шепчет: "Все покинь!"
Перед дверью над кустом бурьяна
Небосклон безоблачен и синь,
В каждой луже запах океана,
В каждом камне веянье пустынь.
Мы с тобою, Муза, быстроноги,
Любим ивы вдоль степной дороги,
Мерный скрип колес и вдалеке
Белый парус на большой реке.
Этот мир такой святой и строгий,
Что нет места в нем пустой тоске.
Ах, в одном божественном движенье,
Косным, нам дано преображенье,
В нем и мы — не только отраженье,
В нем живым становится, кто жил...
О пути земные, сетью жил,
Розой вен вас Бог расположил!
И струится, и поет по венам
Радостно бушующая кровь.
Нет конца обетам и изменам,
Нет конца веселым переменам,
И отсталых подгоняют вновь
Плетью боли Голод и Любовь.
Дикий зверь бежит из пущей в пущи,
Краб ползет на берег при луне,
И блуждает ястреб в вышине,—
Голодом и Страстью всемогущей
Все больны — летящий и бегущий,
Плавающий в черной глубине.
Веселы, нежданны и кровавы
Радости, печали и забавы
Дикой и пленительной земли;
Но всего прекрасней жажда славы:
Для нее родятся короли,
В океанах ходят корабли.
Что же, Муза, нам с тобою мало,
Хоть нежны мы, быть всегда вдвоем!
Скорбь о высшем в голосе твоем.
Хочешь, мы с тобою уплывем
В страны нарда, золота, коралла
В первой каравелле Адмирала?
Видишь? Город... веянье знамен...
Светит солнце, яркое, как в детстве,
С колоколен раздается звон,
Провозвестник радости, не бедствий,
И над портом, словно тяжкий стон,
Слышен гул восторга и приветствий.
Где ж Колумб? Прохожий, укажи!
"В келье разбирает чертежи
С нашим старым приором Хуаном;
В этих прежних картах столько лжи,
А шутить не должно с океаном
Даже самым смелым капитанам".
Сыплется в узорное окно
Золото и пурпур повечерий.
Словно в зачарованной пещере,
Сон и явь сливаются в одно.
Время тихо, как веретено
Феи-сказки дедовских поверий.
В дорогой кольчуге Христофор,
Старый приор в праздничном убранстве,
А за ними поднимает взор
Та, чей дух — крылатый метеор,
Та, чей мир в святом непостоянстве,
Чье названье — Муза Дальних Странствий.
Странны и горды обрывки фраз:
"Путь на юг? Там был уже Диас!.."
"Да, но кто слыхал его рассказ?.."
"...У страны Великого Могола
Острова..." — "Но где же? Море голо,
Путь на юг..." — "Сеньор! А Марко Поло?"
Вот взвился над старой башней флаг,
Постучали в дверь — условный знак,—
Но друзья не слышат. В жарком споре
Что для них отлив, растущий в море!..
Столько не разобрано бумаг,
Столько не досказано историй!
Лишь когда в сады спустилась мгла,
Стало тихо и прохладно стало,
Муза тайный долг свой угадала,
Подошла и властно адмирала,
Как ребенка, к славе увела
От его рабочего стола.
Песнь вторая
Двадцать дней, как плыли каравеллы,
Встречных волн проламывая грудь;
Двадцать дней, как компасные стрелы
Вместо карт указывали путь
И как самый бодрый, самый смелый
Без тревожных снов не мог заснуть.
И никто на корабле, бегущем
К дивным странам, заповедным кущам,
Не дерзал подумать о грядущем —
В мыслях было пусто и темно.
Хмуро измеряли лотом дно,
Парусов чинили полотно.
Астрологи в вечер их отплытья
Высчитали звездные событья,
Их слова гласили: "Все обман".
Ветер слева вспенил океан,
И пугали ужасом наитья
Темные пророчества гитан.
И напрасно с кафедры прелаты
Столько обещали им наград,
Обещали рыцарские латы,
Царства обещали вместо платы,
И про золотой индийский сад
Столько станц гремело и баллад...
Все прошло как сон! А в настоящем —
Смутное предчувствие беды,
Вместо славы — тяжкие труды
И под вечер — призраком горящим,
Злобно ждущим и жестоко мстящим —
Солнце в бездне огненной воды.
Хозе помешался и сначала
С топором пошел на адмирала,
А потом забился в дальний трюм
И рыдал... Команда не внимала,
И несчастный помутневший ум
Был один во власти страшных дум.
По ночам садились на канаты
И шептались — а хотелось выть:
"Если долго вслед за солнцем плыть,
То беды кровавой не избыть:
Солнце в бездне моется проклятой,
Солнцу ненавистен соглядатай!"
Но Колумб забыл бунтовщиков,
Он молчит о лени их и пьянстве;
Целый день на мостике готов,
Как влюбленный, грезить о пространстве.
В шуме волн он слышит сладкий зов,
Уверенья Музы Дальних Странствий.
И пред ним смирялись моряки.
Так над кручей злобные быки
Топчутся, их гонит пастырь горный,
В их сердцах отчаянье тоски,
В их мозгу гнездится ужас черный,
Взор свиреп... и все ж они покорны!
Но не в город и не под копье
Смуглым и жестоким пикадорам
Адмирал холодным гонит взором
Стадо оробелое свое,
А туда, в иное бытие,
К новым, лучшим травам и озерам.
Если светел мудрый астролог,
Увидав безвестную комету,
Если, новый отыскав цветок,
Мальчик под собой не чует ног,
Если выше счастья нет поэту,
Чем придать нежданный блеск сонету,
Если как подарок нам дана
Мыслей неоткрытых глубина,
Своего не знающая дна,
Старше солнц и вечно молодая...
Если смертный видит отсвет рая,
Только неустанно открывая —
То Колумб светлее, чем жених
На пороге радостей ночных:
Чудо он духовным видит оком,
Целый мир, неведомый пророкам,
Что залег в пучинах голубых,
Там, где запад сходится с востоком.
Песнь третья
"Берег, берег!.." И чинивший знамя
Замер, прикусив зубами нить,
А державший голову руками
Сразу не посмел их опустить.
Вольный ветер веял парусами,
Каравеллы продолжали плыть.
Кто он был, тот первый, светлоокий,
Что, завидев с палубы высокой
В диком море остров одинокий,
Закричал, как коршуны кричат?
Старый кормщик, рыцарь иль пират,—
Ныне он Колумбу — младший брат!
Что один исчислил по таблицам,
Чертежам и выцветшим страницам,
Ночью угадал по вещим снам,
То увидел в яркий полдень сам
Тот, другой, подобный зорким птицам,
Только птицам, Муза, им и нам.
Словно дети, прыгают матросы,
Я так счастлив... нет, я не могу...
Вон журавль, смешной и длинноносый,
Полетел на белые утесы,
В синем небе описав дугу.
Вот и берег... Мы на берегу.
Престарелый, в полном облаченье,
Патер совершил богослуженье,
Он молил: "О Боже, не покинь
Грешных нас..." Кругом звучало пенье,
Медленная, медная латынь
Породнилась с шумами пустынь.
И казалось, эти же поляны
Нам не раз мерещились в бреду...
Так же на змеистые лианы
С криками взбегали обезьяны,
Цвел волчец, как грешники в аду,
Звонко верещали какаду...
Так же сладко лился в наши груди
Аромат невиданных цветов,
Каждый шаг был так же странно нов,
Те же выходили из кустов,
Улыбаясь и крича о чуде,
Красные, как медь, нагие люди.
Ах! не грезил с нами лишь один,
Лишь один хранил в душе тревогу,
Хоть сперва, склонясь, как паладин
Набожный, и он молился Богу,
Хоть теперь целует прах долин,
Стебли трав и пыльную дорогу.
Как у всех матросов, грудь нага,
В левом ухе медная серьга
И на смуглой шее нить коралла,
Но уста (их тайна так строга),
Взор, где мысль гореть не перестала,
Выдали нам, Муза, адмирала.
Он печален, этот человек,
По морю прошедший как по суше,
Словно шашки, двигающий души
От родных селений, мирных нег
К диким устьям безымянных рек...
Что он шепчет!.. Муза, слушай, слушай!
"Мой высокий подвиг я свершил,
Но томится дух, как в темном склепе.
О Великий Боже, Боже Сил,
Если я награду заслужил,
Вместо славы и великолепий,
Дай позор мне, Вышний, дай мне цепи!
Крепкий мех так горд своим вином!
Но когда вина не стало в нем,
Пусть хозяин бросит жалкий ком!
Раковина я, но без жемчужин,
Я поток, который был запружен:
Спущенный, теперь уже не нужен".
Да! пробудит в черни площадной
Только смех бессмысленно-тупой,
Злость в монахах, ненависть в дворянстве
Гений, обвиненный в шарлатанстве!
Как любовник, для игры иной
Он покинут Музой Дальних Странствий...
Я молчал, закрыв глаза плащом.
Как струна, натянутая туго,
Сердце билось быстро и упруго.
Как сквозь сон я слышал, что подруга
Мне шепнула: "Не скорби о том,
Кто Колумбом назван... Отойдем!"