Отпущенное слово

Отпущенное слово есть книга, автором которой является Терновский Леонард Борисович. Владелицей авторских прав на этот текст является Терновская Ольга Леонардовна. Она разрешает свободное распространение этого текста при условии, что указывается автор и источник.

This text is under construction

От автора

…Найти, перечесть и отобрать написанное за годы и десятилетия. Отнести собранное в типографию. И напечатать книжку. Да, в постсоветской России это, наконец, стало возможным. Только нужно ли? В этом сборнике — мои статьи, свидетельства, заявления. Но кто захочет это читать? Кому может быть интересен мой взгляд на давние и недавние события в нашей стране? Мой муравьиный протест в связи с высылкой Солженицына или советским вторжением в Афганистан? Ведь я — обыкновенный человек, не провидец и не пророк. Я не стремлюсь поучать других или навязывать кому-то свою точку зрения. А кому нужны писания человека, не обладающего не только политической, но даже житейской мудростью? И все-таки я решаюсь предложить свою книжку читателю. Потому что есть в нашей недавней истории область, известная мне лучше, чем большинству моих соотечественников. Что я имею в виду? В середине 60-х возникло неведомое до той поры в Советском союзе явление. Вдруг стали появляться люди, выражавшие несогласие с официальными идеологическими установками, с преследованиями и приговорами за слово и убеждения, и даже с действиями советского правительства. Причем делали они это не таясь: подписывали собственными именами протестные заявления, обращения, открытые письма. Эти документы гуляли потом в Самиздате, звучали по зарубежным радиоголосам. Участников этого движения называли то диссидентами, то инакомыслящими, позднее — правозащитниками. Власти крайне болезненно реагировали на подобные выступления и безжалостно преследовали «отщепенцев» и «антисоветчиков». Их выгоняли с «волчьим билетом» с работы, сажали в лагеря и «психушки», некоторых выталкивали в эмиграцию. Но властям так и не удалось заставить замолчать всех, подавить полностью всякую оппозицию. Сегодня немногие поминают правозащитников добрым словом. Гораздо больше людей видят в них разрушителей державы и призывают все мыслимые кары на головы тех, кого в свое время «недодержали, недобили, недогнули, недоупекли». Но ни доброжелатели, ни проклинатели чаще всего толком не представляют что делали, чего хотели и чему противились правозащитники, за что они шли в тюрьмы и лагеря. И какими они были в жизни. Мне правозащитное движение известно не понаслышке. Хотя я не был в числе его пионеров и зачинателей, но больше 10-и лет являлся его деятельным участником. И многие правозащитники были моими добрыми знакомыми и друзьями. Наверно, не все согласятся с моими оценками. Но я не стану пытаться кого-то в чем-то переубедить, что-то доказывать. Я давно понял, что взгляды и воззрения людей по большей части иррациональны и не поддаются логической коррекции. Говорят, книги имеют свою судьбу. Они — как дети. Их надо произвести на свет, взрастить бережно и с любовью. И — отпустить. И не стоит понапрасну гадать какая выпадет судьба моему отпущенному слову.

Апрель 2001 г.

Статьи разных лет

Тайна ИГ

Введение

Татьяне Великановой

ИГ… многим ли сегодня, на исходе 90-х, что-то говорит эта аббревиатура?

Четверть с лишним века назад слова «Инициативная Группа» внезапно вошли и утвердились в сознании оппозиционной интеллигенции. «Инициативная группа по защите прав человека в СССР» — таково было ее полное название — стала праматерью всех наших правозащитных ассоциаций. Смелостью открытого противостояния произволу Группа сразу же вызвала к себе неподдельные симпатии и уважение, а достоверностью сообщений и точностью нравственных оценок быстро завоевала большой и вполне заслуженный авторитет. И когда мы узнавали о новом заявлении или обращении «ИГ», — нам не надо было объяснять, что означают эти буквы.

Это касалось не только пристоличных кругов. Озвученные зарубежными «радиоголосами», документы ИГ быстро становились известными — от Прибалтики до Камчатки — всем небезразличным к судьбам нашей страны людям. Правдивое слово ИГ добиралось к ним не только через завывания «глушилок». Неслышно переходя из рук в руки, тоненькие машинописные копии крамольных документов расходились по стране. За ними неустанно охотился КГБ. И о географии чекистских удач свидетельствовали протоколы обысков и приговоры судов.

Голос ИГ — то громче, то приглушенней — звучал в нашей стране около 10 лет. Я не был членом ИГ. Не обсуждал планы её создания. Не предлагал и не составлял принимаемых документов. Но не спросив моего согласия, — случай ли? — судьба? — пристегнула и связала меня с ИГ с самого дня её основания. Да и в дальнейшем сделала меня сопричастным её драматической истории.

С тех пор прошло почти 30 лет. ИГ давно нет. Но всего на какое-нибудь десятилетие пережив ИГ, рухнул и жестоко преследовавший её «незыблемый» тоталитарный режим. А вслед за ним распалась и огромная страна, которую этот режим скреплял, повязав колючей проволокой. Щедро вознаградив годами неволи почти всех основателей ИГ , судьба далеко развела и разбросала их: иных давно нет на свете; другим еще в старые, но вовсе не добрые времена пришлось уехать за рубеж; двое бывших членов ИГ, никуда не уезжая из страны, сделались после распада СССР «иностранцами из ближнего зарубежья»; и трое после долгих лет лагерей и ссылок снова стали москвичами…

Изменился мир, изменились все мы… мудрено ли, что выступления ИГ позабыты большинством наших соотечественников?! Ненадежна и несовершенна человеческая память. Хрупки и непрочны тонкие машинописные листки. И когда в мае 94 года исполнилось 25 лет образования ИГ — российская общественность даже не вспомнила об этом.

Но историческое беспамятство не только постыдно, — оно опасно. И прежде всего для тех, кому предстоит в ХХ1 веке строить новую Россию, — для наших молодых сограждан. Они не испытали ига «единственно верной», обязательной для всех идеологии, не дышали воздухом ТОЙ эпохи. В этом их сила, но в этом и слабость. Молодежь свободна от догм, но у ней нет и иммунитета от идеологической чумы большевизма. Не дай ей Бог потерять ориентиры, поверить в лживые посулы идейных наследников тех, кто 70 лет душил и калечил нашу страну. Ни в чем не покаявшись, эти последыши опять рвутся к власти…

Тут мог бы пригодиться опыт тех, кто противостоял преступному режиму. Борьба с тоталитарной властью началась в сущности со дня ее возникновения. Добровольчество, Кронштадт, Тамбов… то выходя на поверхность, то скрываясь в катакомбы, меняя формы и содержание, то становясь шире, то сужаясь до тонкой ниточки, эта борьба за все прошедшие десятилетия не прекращалась ни на день. И правозащитники были лишь последними в этом длинном ряду.

Освободительное движение России еще ждет своего летописца. Но я могу свидетельствовать лишь о том, что знаю лично, только о его заключительном, правозащитном этапе, участником которого я был.

ИГ — важная глава в истории российского Сопротивления. Рассказывая о ней, я буду опираться на то, чему был очевидцем сам, на воспоминания моих друзей — членов ИГ и людей, близко к ней стоявших и на сами документы группы.

Муки рождения

Рождение человека всегда происходит через боль, кровь и муки. И для рожающей женщины, и для новорожденного. Недаром существует понятие — «родовая травма». Без досадных промахов, болезненных падений и потерь не обходится, наверное, любое человеческое начинание. Не обошлось без них и рождение ИГ.

Что я помню о ее начале? Май 69 года. Неполный год, как я вошел в круг диссидентов. Месяц начался для нас тревожно. Сначала 7 мая в Ташкенте был арестован Петр Григорьевич Григоренко, разжалованный генерал-правдоискатель. Я познакомился с ним и стал бывать в его доме в конце зимы. Брал у него читать какой-то Самиздат, мы говорили, помнится, о тогда еще не вполне покоренной Чехословакии, об отчаянном самосожжении Яна Палаха. В последний мой приезд, в первые дни мая, Зинаида Михайловна, жена Григоренко, сказала мне, что Петра Григорьевича нет дома, что он улетел в Ташкент, где начинается суд над 10-ю активистами крымско-татарского движения за возвращение на родину. И добавила шепотом: — Возможен арест. —

И вот на днях арестован молодой педагог Илья Габай. Я встречал его в доме другого видного диссидента, — Петра Ионовича Якира, но был тогда лишь шапочно знаком с Ильей. Хотя давно знал некоторые его стихи, ходившие в Самиздате. И помнил, что он был одним из авторов Обращения «К деятелям науки, искусства и культуры», предупреждавшего об опасности реставрации сталинизма и призывавшего не допустить «новый 37-й год».

…Я на «Автозаводе», на квартире Петра Ионовича. В то время я бывал там очень часто, и уже не помню, зачем заехал в тот вечер. Самого хозяина нет дома. Кто-то дает мне прочесть незнакомую бумагу. Это — Обращение в комитет прав человека ООН, совсем свежий, вчера-позавчера появившийся документ. Читаю: в письме говорится о нарастании преследований за убеждения в нашей стране, рассказывается о политических процессах последних лет и о недавних арестах П. Григоренко и И. Габая. Письмо призывает ООН осудить политические преследования в Советском Союзе.

— Как серьезно и аргументировано составлено письмо! И адресовано прямо в ООН, такого, помнится, еще не было. Кто-то может быть спросит, — допустимо, оправдано ли выносить сор из избы, искать за рубежом защиту от произвола отечественных властей? — Но что остается делать, если советские чинуши не хотят нас слушать и на мирные петиции отвечают репрессиями?! —

Дата под письмом — 20 мая 69 года.

И подписи — 15 фамилий по алфавиту.

Но перед этим списком я вижу тогда впервые мной прочитанные и навсегда впечатавшиеся в память слова: «Инициативная группа».

— Неужели?! — кажется, я даже вздрогнул, и мое сердце забилось чаще, в голове вразнобой запрыгали мысли: — Конечно, это смело и благородно, но оправдан ли этот дерзкий вызов? Неужели учредители не понимают, что всех их перехватают за три дня, много — за неделю?! Десятилетиями в СССР действует неписаный, но железный закон: любая самодеятельная, неподконтрольная властям организация должна быть мгновенно и безжалостно раздавлена. А тут — открытая оппозиция. Под своими фамилиями. Приходите — и берите.

Еще подписи — «поддержавшие», так сказать — второй эшелон. Вдруг — что за наваждение? В списке «поддержавших» мне бросается в глаза мое имя. Но я в глаза не видел Обращения! И даже ничего не слышал о нем!

Что делать? Протестовать? Потребовать снять свою подпись? Но разве я не согласен с письмом? И ведь оно — мне сказали — уже отдано иностранным корреспондентам. Мыслимо ли компрометировать столь важное начинание?

Промолчать? И смириться с возмутительным безобразием? С пренебрежительным манипулированием мной и моим именем?

Решаю: подпись свою оставляю. Но сразу же говорю, — это первый и последний раз. Недопустимо ничего решать за других без их ведома.

Мне не возражают, даже соглашаются, — действительно, нельзя. Но Обращение нужно было срочно везти «коррам», и просто не осталось времени «согласовать» все подписи.

…Только много лет спустя я узнал, что в еще более трудном, унизительно-беспомощном и оттого мучительном положении оказались накануне многие из членов будущей ИГ. Они собрались, как было договорено, на «Автозаводе», чтобы составить и подписать Обращение в ООН. А также еще раз обсудить целесообразность создания открыто объявленной организации, от имени которой и будет отправлено в ООН предполагаемое Обращение. Якира и его товарища Виктора Красина на «Автозаводе» почему-то не оказалось. Кто-то пояснил, что они поехали на срочную встречу с «коррами». Само по себе это было в порядке вещей, но сегодня? Обсуждение письма в ООН продолжалось без них. Обговаривался вновь и вопрос создания легальной организации, состав которой еще не был окончательно установлен и даже еще не имевшей названия. Наконец, часов в 8-9 вечера, взволнованные и несколько смущенные появились Якир и Красин: — Ну, все. Мы отдали «коррам» Обращение. Оно подписано: «Инициативная группа». —

Это явилось новостью почти для всех. Как смели Якир и Красин отдать «коррам» несогласованный документ? Объявить о создании несформированной группы? Самочинно назначить ее состав? — На возмущенные упреки сотоварищей (впрочем, высказанные обиняками, поскольку квартира наверняка прослушивалась) приятели отвечали: — Так сложились обстоятельства. Да, в чем-то мы поступили неправильно, но это — чистая формальность. Те, кто названы в составе ИГ, — они же одобряли идею обращения в ООН, — кто же они, если не инициаторы письма? И в сущности это даже не организация. А потом — ничего не отрезано, мы никого не держим, мы договорились с «коррами», что еще позвоним им и все уточним и исправим. «Поддержавшие»? — такая идея тоже проговаривалась, мы внесли в этот список тех, кто не откажется. А главное — ждать дольше было нельзя. Григоренко и Габая арестовали, если мы сейчас не дадим отпор, не сплотимся, — перехватают всех. Через неделю было бы поздно. —

Эти демагогические объяснения далеко не удовлетворили собравшихся. Явственно повеяло духом Петруши Верховенского из «Бесов». И естественная мысль, — не следует ли сразу выйти из группы?

Но уход был невозможен морально: он не только стал бы тяжелым ударом по остающимся, но и перечеркнул бы Обращение, писавшееся в защиту арестованных и осужденных. Он мог надолго похоронить саму идею легальной организации для защиты жертв политических репрессий. Да и просто слишком смахивал бы на трусливое бегство. В итоге несмотря на возмущение самочинством Якира и Красина, никто тогда не покинул ИГ.

Иной принципиальный читатель убежденно скажет: — Все равно недопустимо было ни дня оставаться вместе с нечистоплотными обманщиками, объявившими о рождении еще несозданной группы и своевольно назначившими ее состав. Разве не ясно, что подобные честолюбцы и авантюристы подведут всех при серьезной опасности?

Легко быть провидцем задним числом! Ведь сегодня мы доподлинно знаем, что спустя 4 года те же два приятеля на следствии в тюрьме расколются, предадут и оговорят сотоварищей, едва не похоронив своей изменой все «движение». Насколько трудней было отыскать верное решение самим участникам той памятной встречи! Слишком многое приходилось учитывать и взвешивать. Начать с того, что хотя в диссидентском движении не существовало должностей и рангов, положение Якира и Красина было все же особым. Оба были политзеками еще сталинских времен, вновь обретшими свободу только в годы хрущевской «оттепели». — «Не мне судить Иова», — писал Илья Габай в посвященном Петру Якиру стихотворении. Что-то схожее чувствовали и члены ИГ, не считая себя, несидевших, вправе сурово судить старых лагерников.

Но дело было даже не столько в этом. Еще весомей было ощущение долга перед друзьями, уже потерявшими свободу ради своих убеждений и еще вчера призывавших объединиться для противостояния беззакониям. Это было — как выполнение завещания. И речь тут идет в первую очередь о Петре Григоренко.

Как все на свете, ИГ имела свою предысторию. Я не был ее непосредственным свидетелем, но знаю о ней по многим рассказам. Группа возникла не вдруг и не на пустом месте. Идея некоего объединения для противостояния произволу советских властей носилась в воздухе. Ее горячим сторонником был П. Григоренко. Еще ранней весной 69 г он предлагал создать Комитет защиты недавно арестованного в Латвийской ССР коммуниста-диссидента Ивана Яхимовича. Желательность такого объединения обсуждалась неоднократно, — и у самого Петра Григорьевича, и в квартирах других диссидентов. В этих обсуждениях участвовали многие из будущих членов ИГ. Твердыми сторонниками такого объединения, кроме самого Григоренко, были Анатолий Якобсон и Юлиус Телесин. Но были и противники. Стоит отметить, что Якир и Красин в то время были против создания такой организации. Дело временно застопорилось. Но Петр Григорьевич не оставлял усилий для его осуществления.

Разумеется, КГБ знал об этих планах. И всячески стремился воспрепятствовать им. Быть может, арест П. Григоренко, основного сторонника создания такой организации, был упреждающим ударом КГБ, желавшего предотвратить ее появление. Но как часто даже все просчитывающие умники не видят дальше собственного носа и не способны предугадать ближайших последствий своих действий! Результатом ареста Петра Григоренко стало рождение Инициативной группы.

Авантюрное провозглашение насильно вытолкнуло ИГ на свет и стало ее первым испытанием на жизнестойкость. Обман мог обойтись очень дорого. Он был способен не только повредить репутации группы, но и дать властям и КГБ удобный повод для шантажа. Многообещающее начинание легко могло закончиться немедленным и позорным крахом. Поэтому решившись разделить ответственность и удочерить новорожденную, члены ИГ договорились не разглашать до поры сомнительных обстоятельств ее появления.

Признаемся сегодня: ИГ явилась на свет незаконнорожденной. Но что из того?! Несмотря на все преследования, начавшиеся буквально на следующий день, группа выжила, выстояла и вросла в нашу новейшую историю. А следовательно — победила. ИГ выпала трудная, но почетная и по-своему завидная участь: торить дорогу для тех, кто будет идти следом.

Имена и судьбы

Итак, утлый кораблик ИГ оказался выброшен в штормовое море. И пора назвать тех, кто по собственной воле или по стечению обстоятельств оказались его экипажем. Вот его список под первым документом группы:

«Г. Алтунян, инженер (Харьков);

В. Борисов, рабочий(Ленинград);

Т. Великанова, математик;

Н. Горбаневская, поэтесса;

М. Джемилев, рабочий (Ташкент);

С. Ковалев, биолог;

В. Красин, экономист;

А. Лавут, биолог;

А. Левитин-Краснов, церковный писатель;

Ю. Мальцев, переводчик;

Л. Плющ, математик (Киев);

Г. Подъяпольский, научный сотрудник;

Т. Ходорович, лингвист;

П. Якир, историк;

А. Якобсон, переводчик.»

Что ж, — список как список. В традициях диссидентских петиций — фамилии расставлены по алфавиту. В традициях советских — некая претензия на представительность. Профессиональную (инженер, рабочий, математик, поэтесса, научный работник — и т. д.). И географическую (Москва, Ленинград, Киев, Харьков, Ташкент). Есть мелкие неточности, — результат торопливости и недостаточного знакомства друг с другом. Так А. Лавут (математик) ошибочно назван биологом.

Что еще сказать о составе ИГ? Это люди разного возраста, разного жизненного опыта. Старейшему — Анатолию Эммануиловичу Левитину-Краснову — 53 года. Также как Якир и Красин, он — политзек еще тех, сталинских времен. Но и самые молодые — Владимир Борисов и Мустафа Джемилев — (им по 26 лет) уже успели хлебнуть прелестей неволи. Борисов в 64 г был обвинен в антисоветской агитации, признан невменяемым и находился в Ленинградской психбольнице по 68 г. Джемилев, активист крымско-татарского движения за возвращение на родину, в 66 г был обвинен в уклонении от призыва в армию и получил 1,5 года лагеря. Для остальных — почти всех! — членов ИГ (да и для многих поддержавших Обращение) годы лагерей и психушек пока впереди…

Генрих Алтунян

Но пойдем по порядку. Алтунян Генрих Ованесович. 1933 года рождения, — выходит, мой одногодка. Харьковчанин, в Москве — лишь наездами. Женат, имеет сына и дочь. По специальности инженер-радиоэлектронщик. Майор Советской армии — бывший, преподаватель в военном училище — бывший. В 68 году за «самиздат», за критику советской политики и за «порочащую» дружбу с генералом Григоренко (тоже, разумеется, бывшим) Алтуняна исключили из КПСС, разжаловали и уволили с работы. А там пошли проработки и обыски.

Я знал его хотя не близко, зато — «насквозь». А именно, — я смотрел его на рентгене и обнаружил язву. Нет худа без добра. Впоследствии, выйдя на волю после первой отсидки, Генрих полушутя благодарил меня за найденную язву: написанное мной рентгеновское заключение помогло ему в тюрьме и в лагере получать время от времени диетпитание.

Алтуняна арестуют в Харькове 11 июля 69 года, меньше чем через 2 месяца после образования ИГ. Суд приговорит его «за клевету» к 3-м годам «общака». И хотя в дальнейшем Алтунян не подписывал документов ИГ, госбезопасность уже не сводила с него мстительных глаз. В 80 г последует новый арест. На сей раз за «антисоветские высказывания» и опять за найденный «самиздат» ему влепят 7 лет «строгача» и 5 — ссылки.

Он выйдет на волю в 87 году лишь благодаря начавшейся «перестройке». А спустя еще два года на первых свободных выборах Алтунян станет депутатом Верховного совета Украины…

Владимир Борисов

Борисов, Владимир Евгеньевич. Он первым из членов ИГ потерял свободу. Не прошло и месяца после Обращения в ООН, как 12 июня 69 г за ним на работу приехала санитарная машина с врачами. Ведь Борисова уже «лечили» раньше в психбольнице от инакомыслия и критиканства, — как же не пойти опять по такой удобной и проторенной дорожке?! Письмо в ООН, — разве это не явный признак «обострения»? И доказывать ничего не нужно, — ведь суд пройдет в отсутствие «больного». И срок назначать не надо, — пусть лечат бедолагу до «выздоровления». А пробыть в Ленинградской психбольнице Борисову предстояло без малого 5 лет. Добиваясь смягчения режима и отмены фармакологических препаратов, он дважды, в 71 и 72 г будет держать голодовки, — дольше чем по 2 месяца каждая. Его освободят лишь в марте 74 г. И снова подпись В. Борисова несколько раз появится под письмами ИГ, правда, теперь уже в списке «поддержавших».

В 76 и в 80 г. Борисова снова на два с половиной и на полтора месяца будут силой упрятывать в психбольницы. Но излечить его от инакомыслия властям так и не удастся. И тогда они решат использовать другое — радикальное средство, чтобы избавится от назойливого критика. 22 июня 80 г. В. Борисова насильно посадили в самолет и депортировали за границу.

Татьяна Великанова

Татьяна Михайловна Великанова. Наше знакомство было вначале односторонним. То есть я знал ее с осени 68-го. Кто-то, должно быть на «Автозаводе», показал и назвал мне Татьяну, пояснив, что она жена того демонстранта на Красной площади, Константина Бабицкого. Весной 69-го я услышал, что она стала членом ИГ. Сама же Татьяна тогда вряд ли знала меня хотя бы по имени. И я не догадывался, что впоследствии она станет для меня одним из довереннейших друзей.

Понемногу я узнал, что Татьяна по профессии — программист, окончила МГУ, когда-то преподавала в школе. Она года на полтора постарше меня, у нее две дочери и сын. Каково было ей без сосланного «в республику Коми» Кости «вытягивать» одной троих подростков?! Но не отговаривала она Костю, когда он сказал, что пойдет на демонстрацию против оккупации нами Чехословакии. Уважала его решение, понимала, что выступить, не смолчать он считает своим долгом. Татьяна тоже пришла на площадь. И сумела там, «на роковой площади», вынести невыносимое: удержаться, не закричать, не кинуться на выручку, когда погромщики из КГБ избивали ногами сидящих демонстрантов. Потому что понимала, что должна все увидеть, запомнить и потом — рассказать, чтобы мир узнал правду, как все было в действительности.

…В их квартиру на улице Красикова я впервые попал в декабре 70-го, в достопамятный день возвращения из ссылки Константина Бабицкого. Накануне освобождения Костя, поскользнувшись, сломал лодыжку. И кто-то подсказал, что, мол, мне, как рентгенологу, следует проконсультировать снимок. Я попал прямо в застолье. Снимок я все-таки посмотрел, хоть и не до снимка тогда было…

Аресты, лагерные срока, бессрочные заключения в «психушки» раз за разом выбивали людей из состава группы. До конца 69 года вслед за Г. Алтуняном и В. Борисовым потеряли свободу еще четверо: М. Джемилев, А. Э. Левитин-Краснов, В. Красин и Н. Горбаневская. Шестеро — больше трети состава ИГ! — за каких-нибудь полгода. Продолжайся аресты так же густо и дальше, — к концу 70-го на воле не осталось бы ни одного члена ИГ. Что же делать? Пополнять состав ИГ новыми людьми? Но ведь и их скоро всех перехватают. И однажды, задумавшись над этой не столь далекой перспективой, члены ИГ договорились: — Не станем никого больше принимать в группу. Пусть нас становится все меньше — десять, девять, восемь… трое, двое, один… ИГ перестанет существовать, когда арестуют последнего. Этому решению (за единственным исключением, — об этом я скажу позднее) группа следовала до самого конца.

К 76 году после многих перипетий и потерь в ИГ осталось только три «действительных члена»: Татьяна Великанова, Григорий Подъяпольский и Татьяна Ходорович. 9 марта от инсульта умер Гриша. В пустом вагоне метро, возвращаясь с поминок в первом часу ночи, я сидел рядом с Татьяной Великановой. Наше когда-то небольшое знакомство перешло к тому времени в прочную дружбу.

— Два человека — это в сущности уже не группа, — вдруг сказала Таня.

Что ж, если так… ведь я давно и не раз думал об этом шаге. И сам желал сделать его.

— Я мог бы войти в группу, — сказал я.

Таня помолчала. — Мы решили не расширять больше ее состав, — ответила она.

Спустя несколько дней я попробовал еще раз «посвататься» в группу. При встрече с Татьяной Ходорович я повторил и ей свое предложение. Увы, последние душеприказчики ИГ предпочли так и остаться последними. Сказав мне об этом, Татьяна Сергеевна вдруг прибавила, — и я до сих пор вспоминаю с благодарностью ее слова: — А я бы пошла с Вами в одну группу! Ч

…И вот под флагом ИГ — только две Татьяны. Они продолжают свою опасную правозащитную работу: собирают информацию о преследованиях за убеждения, за веру, за намерение уехать из страны; о борьбе узников совести за свои права в лагерях и «психушках». Все сведения надо как-то проверить и потом поместить в «Хронику». И суметь сохранить саму «Хронику», не дать ищейкам из КГБ выследить тех, кто редактирует и печатает этот криминал на машинке. А потом надо отдать готовые номера иностранным корреспондентам на пресс-конференции.

И надо помочь, дать приют женам и матерям политзеков, едущим к ним на свидание. И тесные квартиры обеих Татьян превращаются тогда в транзитные общежития.

И бывают события и поводы, на которые надо откликнуться и высказаться самим, выразить собственное к ним отношение: голодовки политических во Владимирской тюрьме, новые случаи психиатрических репрессий, взрыв в Московском метро. Правда, теперь Инициативная группа не одинока: в мае 76-го родилась и уже энергично действует младшая сестра ИГ — Московская группа «Хельсинки».

И на совместных документах рядом с подписями членов МГХ стоит:

«От ИГ: Т. Великанова, Т. Ходорович.»

Они хорошо понимают, что единственным воздаянием для них могут стать лишь долгие годы неволи, что если не сегодня, так через месяц, через год их обеих, как и их друзей, непременно посадят.

В ноябре 77-го вынужденно эмигрировала во Францию Т. Ходорович. С этих пор Т. Великанова осталась единственным человеком, упрямо продолжавшим подписывать правозащитные письма как «член Инициативной группы защиты прав человека».

Татьяну схватили 1 ноября 79 года, и ее арест сделал очевидным намерение властей окончательно задавить в стране любую оппозицию. Правда, взяли Татьяну не последней из первоначального списка ИГ. Еще полгода на свободе оставался А. Лавут. Но продолжая быть активным правозащитником, Саша давно, уже лет шесть, не подписывал писем в качестве члена ИГ; его подпись под документами группы с тех пор появлялась не раз, но только в списке «поддержавших».

27-29 августа 80 года в Мосгорсуде слушалось «дело» Татьяны Великановой. Известно, что суд по политическим делам в Советском союзе — всего лишь спектакль с заранее написанным сценарием и с предрешенным финалом. Этому суду не нужна — и даже ненавистна! — истина; его задача — прикрыть флером благопристойности вопиющее беззаконие. Татьяна убедилась в этом на десятках примеров. И не захотела соучаствовать в недостойном действе. Она сидела в судебном зале спокойно и свободно, но не отвечала ни на какие вопросы. Она отказалась даже от последнего слова. И только после оглашения приговора (4 года лагеря строгого режима и 5 лет ссылки) произнесла: — Фарс окончен. -

Татьяна Великанова стояла у начала, у колыбели ИГ. И ею же закончилась ее история.

…Остались позади трудные годы неволи. Отшумела радужная пора «перестройки». Распался и рухнул «союз нерушимый» подконвойных советских республик. Все стало зыбким и пришло в движение. Неузнаваемо преобразилась Россия. В ней сейчас намешано всего: доброго и злого, нищеты и богатства, отчаяния и надежды. Россия очнулась от немоты, отвела взор от коммунистического миража, заведшего ее в непролазное, гибельное болото. Но до сих пор никак не выберется на твердую, надежную дорогу. Россия еще больна, тяжело и опасно больна. Обнадеживает одно: наша речь — свободна, — и в этом залог грядущего выздоровления.

…А Татьяна Великанова, наша любимая Танечка… у нее сегодня тринадцать внуков. Она вернулась к любимой педагогической работе. И сегодня опять преподает математику в школе.

 

Наталья Евгеньевна Горбаневская. Год рождения — 1936-ой. Окончила филфак ЛГУ. Наташа — основатель и первый редактор легендарной «Хроники», но я узнаю об этом только годы спустя. Пока для меня она — одна из ТЕХ демонстрантов на Красной площади 25 августа; единственная из них, она еще на свободе. Дело тут не в гуманности властей. А в том, что Наташа растит одна двоих сыновей: младшему, Осе, не было в том августе и 4-х месяцев, а семилетнему Ясику в сентябре предстояло идти в школу. Официально, впрочем, Наташа объявлена невменяемой, сумасшедшей и отдана на попечительство матери.

Своим долгом перед потерявшими свободу товарищами Наташа считает — поведать миру правду об их отважном выступлении. И составляет книгу «Полдень», которую отдаст в Самиздат в годовщину демонстрации.

И еще Наташа — поэт. Машинописные сборнички ее стихов хорошо известны в наших кругах. Очень скоро я полюбил трагический мир ее поэзии, где нет «ни счастья, ни покоя и ни воли», где любовь — это «обман» или «дичь», и где на плечо случайного любовника — как на плаху — роняет ее героиня свою кудрявую голову…

Вхождение Горбаневской в состав ИГ не было случайным. Оно целиком отвечало ее активной общественной позиции. Вплоть до своего ареста Наташа деятельно участвует в написании и редактировании документов ИГ. И однажды я оказался невольным свидетелем этого.

Поздняя осень 69 г. Я опять на «Автозаводе». И опять читаю отпечатанный на машинке текст. Это еще одно предполагаемое письмо в ООН. И на этот раз письмо мне совсем не нравится. Не нравится прежде всего своим взвинченным, резким, почти обличительным по отношению к адресату тоном. Мол, сколько раз мы уже обращались в комиссию по правам человека с призывом осудить политические репрессии в СССР, — до каких же пор своим молчанием ООН будет потворствовать душителям свободы и палачам?! Уже несколько членов нашей группы арестованы или заключены в психбольницу; другим угрожают, допрашивают, проводят у них обыски; преследуют и тех, кто только поддержал наши письма. Мы требуем без промедления рассмотреть наши обращения и осудить творимый в СССР произвол.

Текст не понравился не только мне. Помню как в ответ на чьи-то возражения в защиту письма решительно выступил Юра Штейн, в то время еще как и я — из числа «поддерживающих». Помню его черную «кожанку», энергичные интонации, его слова, что пора перестать церемониться с этими лицемерами из ООН, боящимися раскрыть рот, вымолвить слово в защиту «политических» в Советском союзе.

…И тут раздается звонок и появляется Наташа. Она махонького, как воробушек, росточка (в иных домах ей приходилось дотягиваться до кнопки звонка специально припасенной книжкой). Поздоровавшись, Наташа поправила большие круглые очки и присела к столу. Взяла листок с текстом. Прочла. И после недолгого молчания сказала: — Нет, так не годится. Надо решить, — к чему мы в самом деле стремимся? Ищем ли мы просто шума и скандала? Или хотим действительно найти для наших полит-узников помощь и заступничество со стороны ООН? Тогда не годится этот ультимативный тон. К тому же мы, в сущности, не знаем, почему ООН никак не реагирует на наши обращения.

Наташа взяла листок с текстом и ушла в соседнюю комнату. Через четверть часа мы читали переделанное ею письмо. В нем были приведены все те же примеры политических репрессий, перечислены те же фамилии жертв произвола. Но как преобразилось письмо! Никакой истерики. Исполненный достоинства и вызывающий доверие тон. Точные, выверенные факты, которые красноречивей любых эмоций. И предложение — предоставить ООН дополнительные сведения о политических преследованиях в СССР.

— Что за умница Наташа! — подумал я.

Выпавшие на долю Горбаневской испытания оказались пострашней лагеря. Наташу арестовали 24 декабря 69 г. И пустили по проторенной психиатрической стезе. Казанская тюрьма-психарня. Для попавших сюда — отныне и навсегда — «мир кончается Казанью и грачьим криком в забранном окне». Ведь признанные невменяемыми «политические» бесправней осужденных. У тех — раньше ли, позже, — но кончается отмеренный приговором срок, — а «больных» полагается лечить до выздоровления или ремиссии. И жалобы бесполезны, — их скорее всего представят как симптом обострения болезни. Да и кому охота вникать в писания ненормального?!

Наташу («невменяемую») даже не доставляли в судебное заседание и осудили заочно. По счастью, ее защищала отважный адвокат и редкостный человек — С. В. Каллистратова. Отвести предрешенный вердикт Софья Васильевна, конечно, не могла, хотя отчаянно и до конца сражалась за Наташу. Но благодаря ей все материалы процесса Горбаневской, — в том числе преступное и безграмотное экспертное заключение проф. Д. Р. Лунца, — получили широкую — и даже всемирную! — огласку. И мир почувствовал шулерство «ученых мужей» из института им. Сербского! Не поверил в сумасшествие Горбаневской! Ее дело обернулось очередным позором для советских властей. В итоге в феврале 72 г власти сочли за лучшее освободить Наташу. Но теперь она — подранок. Угроза нового заточения в «психушку», как Дамоклов меч, все время висит над ее головой.

Честь выше опасности. И когда в декабре 74 г был арестован Сергей Ковалев, Наташина подпись в очередной — последний — раз появилась под письмом ИГ в его защиту. Правда, теперь — в списке «поддержавших». А спустя еще год Наташе вместе с детьми пришлось покинуть СССР.

…Во Франции на протяжении многих лет Горбаневская сотрудничала в «Русской мысли». Эта газета постоянно следила за правозащитным движением в Советском союзе, помещала материалы политических процессов, выступала в защиту узников совести. Помимо газетной работы Наташа занималась переводами. И продолжала писать стихи. Несколько ее сборников выходит на Западе.

…Перемены на родине открыли для Наташи возможность неоднократно посещать Россию. А в 96 г и на родине вышел большой сборник ее избранного «Не спи на закате». С Наташиной дарственной надписью он стоит сегодня на моей книжной полке.

 

Мустафа Джемилев. Я встречал его лишь однажды — в жизни, и множество раз — в «Хронике». Не прошло и 4-х месяцев после создания ИГ, как Мустафа был арестован. Впрочем, и без вступления в ИГ его скорей всего все равно бы скоро схватили. Уж больно допекали «родную советскую власть» настырные активисты крымско-татарского движения за возвращение на родину. Ну, чего им неймется? Вышвырнули их всех — с детьми, женщинами и стариками — из Крыма в 44-м году? Так ведь спустя 23 года признали, что малость погорячились, ошиблись, даже Указ Президиума Верховного совета специальный приняли. Почти половина выселенцев перемерла в дороге в битком набитых, запираемых на замок теплушках или в ссылке? А кто считал? Да и сказано уже, что да, были у нас промашки и перегибы. Чего вам еще нужно? К чему посылать каких-то представителей в Москву, беспокоить власти петициями с тысячами подписей? Ах, вы обратно в Крым хотите? А вас не пускают? Ну, какая же это дискриминация? Просто существуют паспортные ограничения.

А уж этот нахальный Джемилев! Да что он мог помнить о депортации, если его — вместе со всем народом — отлучили от Крыма в ГОДОВАЛОМ возрасте? Его родственники и сородичи погибли в дороге и на спецпоселении? Но ведь сам-то он — выжил? И наша страна вскормила-вспоила его, дала бесплатное образование, специальность. А он чем государству теперь отвечает? — черной неблагодарностью и клеветой.

Судили Мустафу (вместе с Ильей Габаем) в Ташкенте за «заведомо ложные измышления, порочащие советский строй». Дали 3 года лагеря строгого режима. Мало, конечно. Ну, еще успеется.

И действительно, — успелось. Через полтора года после освобождения — новый арест, «за уклонение от военных сборов». Дали еще год. В лагере за три дня до конца срока завели новое дело, — снова за «клевету на строй». Находясь под следствием в тюрьме , Мустафа объявил голодовку, — и почти 10 месяцев, до самого суда его пытали искусственным кормлением. На суде главный свидетель (и солагерник) Мустафы подложил обвинению свинью, — отказался от данных против Джемилева на следствии показаний, заявил, что дал их под давлением, в результате шантажа и угроз. Но какое дело до этого суду? Мустафу все равно приговорили к 2-м с половиной годам лагеря.

Потом снова передышка — год с небольшим на воле. И новый арест — в феврале 79 г, — за «нарушение надзора». Приговор — полтора года лагеря — был «смягчен», — заменен 4-мя годами ссылки. Снова неволя, хоть и вне лагеря.

После окончания ссылки — еще одна полуторагодовая передышка. И новый арест. И опять за «клевету на строй» суд приговаривает Джемилева к 3-м годам неволи.

В ноябре 86 г кончается и этот срок, — но Джемилева не отпускают на свободу. На него заводят новое дело. Неизвестно какой срок ожидал Джемилева в этот раз. Но 8 декабря 86 г в Чистопольской тюрьме погибает Анатолий Марченко, державший бессрочную голодовку с требованием освободить всех политзаключенных. Его трагическая смерть стала как бы выкупом за начавшееся вскоре освобождение узников совести. И проходивший 17-18 декабря — шестой! — суд приговаривает Джемилева к 3-м годам лишения свободы — УСЛОВНО. С испытательным 5-летним сроком. Мустафу освободили из под стражи в зале суда…

После образования ИГ прошло 17 с половиной лет. Из них только 3 с половиной Мустафа пробыл на свободе. А в лагере отсидел — 9 с половиной, да в ссылке провел 4 года.

…Сегодня Мустафа Джемилев — председатель меджилиса крымско-татарского народа, его признанный и уважаемый лидер. Несколько раз я видел выступления Мустафы в передачах российского телевидения.

На отдельном листе-закладке

«…слово должно быть ОТПУЩЕНО. Лишь расставшись с автором, слово может обрести и расправить крылья и — вольное — вольно лететь от сердца к сердцу, связуя духовно незнакомых людей, рождая — живое — живой ответный отклик, находя собеседника и собрата через пустыни времени и пространства.

Слово — даже свое слово — позорно заключать в клетку. Стыдно калечить, подрезать ему крылья. Но худший грех — задушить его в себе.

И если слово родилось во мне, — я не стану его тюремщиком. Ни оскопителем. Ни убийцей.

Здравствуй, Слово! Откуда ты слетело ко мне?

Ты отогрелось в моих ладонях? Отдохнуло? Окрепло? Тогда — прощай! — я отпускаю тебя! Лети! Живи!

Услышат ли тебя? Поймут ли? Примут ли? —

„Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…“»

Из эссе «Отпущенное слово», 1976 г.