DemeMemo1

DemeMemo1 есть странный файл, почему-то попавшийся роботу, восстанавливавшему ТОРИ после атаки роскомнадзора 2018.11.25.

Жизнь моя. Мемуары моего отца часть 1

http://www.proza.ru/2015/11/15/2028

Валентина Демель

В книге очень много фото и иллюстраций, к сожалению, их невозможно показать. Все пропуски - это отсутствующие фото.

Сергей Козлов

Часть 1

Отчий дом

Моя родословная происходит из коренных сибиряков, когда-то поселившихся здесь после покорения Сибири Ермаком, а может и с ним, точней не знаю. Мой пра…пра дед был донским казаком, родившимся в местности недалеко от Харькова. Пришедшие в Западную Сибирь казаки селились на отвоёванных у татар землях: сначала по левобережью Туры и Тобола. Место жительства моих родословных в 150 верстах (1верста=1,07км) от города Тюмени на восток в сторону г. Тобольска. Это село называется Ярково – районный центр. Изгнанные с левобережья татары, переселились на правобережье (в основном). Село Ярково расположено у самой реки Тобол. В 25 км на запад в Тобол впадает река Тура, на которой расположен теперь областной центр – город Тюмень.

Река Тобол Справка из Википедии: История Ярково Населённый пункт был основан в XVII веке по указу царя Михаила Фёдоровича. Целью указа было образование промежуточных остановочных пунктов для ямщицкой службы вдоль Тобольского тракта.Затем - село Ярковское Гилеволепетской волости. В 1912 г. было 90 домов. Проживало 494 чел. (232 м., 262 ж.). 1 церковь, 1 школа, 1 хлебозапасный магазин, 11 постоялых дворов, 1 винная лавка, 3 торговых лавки, 2 кузницы, 1 ярмарка. Ярково сегодня:

Со времени царствования царя Ивана Грозного, когда казаки покорили татар в Западной Сибири, прошло много времени. Татары и по сей день живут отдельно от русских. Их села назывались юртами. Они живут дружно между собой, но русских недолюбливают. Мне в детстве рассказывали, что в татарские юрты заезжать опасно. Они могут ограбить или даже убить. Когда кому-то приходилось ехать в русские сёла, расположенные за татарскими селениями, то они объезжали татарские юрты. Рассказывали, что проезжавших через юрты русских, татары приглашали к себе в гости, даже и на ночлег, но ночью убивали. Вся местность по обеим сторонам рек Туры и Тобола покрыта лесом. Раньше здесь была непроходимая тайга. Но люди со временем стали её расчищать, чтобы можно было сеять злаки, пасти скот. Поверхность Западной Сибири низменная. Много болот, немало озёр. Есть непроходимые топкие места, заросшие мохом, кочками. В двадцатом веке татары уже лучше стали относиться к русским. Появилось знакомство между русскими и татарами. Татары приезжали в русские сёла, чтобы обменять скот. Торговали рыбой, шкурами зверей, ягодами. Русские тоже ездили к ним. Уже в 30-х годах нашего столетия татары совсем стали другими. Они - народ гостеприимный. Только русским это гостеприимство было не из приятных: гостей они угощают варёным лошадиным мясом и кобыльим молоком. Гость обязан это кушать или пить. Они очень были довольны, когда гость не отказывался. В противном случае их настроение резко менялось, и они выгоняли гостя с большой обидой для себя. По их пониманию конское мясо и кобылье молоко – это наилучшие блюда для угощения гостей. Вот в таких ситуациях опасно было ночевать у них, могли зарезать. Татары вспыльчивы, сильно обидчивы и очень мстительны, обиду помнят очень долго. Татары занимались рыбной ловлей, охотой, выращивали лошадей. Русские занимались в основном хлебопашеством, а вспомогательные занятия – рыбная ловля, охота, сбор даров природы: ягод, грибов, кедровых орехов.

До двадцатого века хозяйства русских и татар были натуральными: что производили, то и потребляли. Государство не занималось снабжением народов Западной Сибири. Иногда, в неурожайные годы мужчины собирались группами и ехали на юг Сибири для обмена рыбы, мехов, ягод на хлеб. По своей родословной я хорошо помню деда Захара (по отцу). Его жену, а также деда Василия (по матери) помню слабо. Захар Михеевич Козлов родился в с. Ярково в 1849г. Он рассказывал, что его отец Михей Егорович жил при царе Александре1. Отец Михея Егоровича, деды и прадеды похоронены на кладбище в с. Ярково. У Захара Михеевича было четыре сына: Степан, Фёдор, Григорий, Пётр и одна дочь. Дом его стоял недалеко от середины села на центральной улице и на левой стороне, если ехать из Тюмени в Тобольск. Дом небольшой, деревянный, старый, гораздо хуже этого дома на фото – типичный дом в городах и сёлах Западной Сибири в то время.

Старший сын Захара Михеевича – Степан – мой отец. Захар имел небольшой надел земли, и всей семьёй обрабатывали её. Отец родился в 1882г. С раннего детства помогал по хозяйству. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, дед Захар отправил его работать на пароход.

Пароходы почти каждый день проходили мимо нашего села и даже останавливались, т.к. была пристань. Отец сначала служил на грузовом пароходе, который курсировал между Тюменью и Тобольском. Через два года его из матросов перевели в штурвальные, а ещё через год назначен боцманом, и стал служить на пассажирском пароходе. С ранней весны до поздней осени, пока река не покроется льдом, отец был на пароходе. А зимой приезжал домой и помогал в работе по-хозяйству. Как то зимой 1902 года дед Захар сказал отцу: -Пора жениться, невесту мы с матерью тебе подобрали, будешь доволен. Мы с матерью ездили по разным сёлам и нашли подходящую в деревне Агалья за 50 км от Ярково за рекой. Девка - работящая, здоровая, ну, и лицо ничего.

Агалья Ярковский р-н. Настоящее время. Через две недели дед с женой и со Степаном поехали в Агалью и, конечно, сразу же женили, так как между родителями уже была договорённость. Мой отец не возражал, очевидно, понравилась невеста. Раньше он её никогда не видел. Через год дед женил второго сына Фёдора, а ещё через два – Григория. Все жили в одном доме, места было мало, но отселяться не было куда. Были ссоры, особенно между снохами, но они очень боялись деда Захара. Когда дед заходил в дом, то снохи прятались по углам и были тише воды, хотя только что ссорились. Ели всегда в одно время за одним столом. Суп хлебали деревянными ложками из одной миски. За столом была тишина. Дед строго следил за всеми. Если кто из ложки прольёт суп или же уронит крошку хлеба на пол, то дед делал строгое замечание, а если такое повторялось, то бил ложкой по лбу. - Каждую крупинку хлеба надо беречь, её даром никто не даёт, надо для этого в поте лица трудиться!- так внушал дед Захар.

Утром за завтраком в полной тишине дед Захар объявлял план работы на целый день. Его внимательно выслушивали и после завтрака расходились по работам. В воскресенье и в религиозные праздники не работали (не считая работы по уходу за скотом). В воскресенье утром все посещали церковь и садились завтракать, только придя из церкви. В семье все были религиозные, кроме моего отца. Хотя, когда он бывал дома, то ходил со всеми в церковь, но не молиться, а петь в церковном хоре. Уж больно очень любил музыку и пел басом. Я слышал отзывы односельчан, что у моего отца очень хороший голос.

Однажды Захар Михеич попал в сложную ситуацию. В один из престольных праздников зимой он со своей женой поехал на лошадях к знакомым в другое село. И вот, в разгар празднования, уже поздно ночью, он говорит жене:

- Пора домой!

- Да ты что, ночью-то,- возразила она,- останемся, Захар, а уж утром поедем.

- Нет! Завтра работы много, хватит, погуляли. Готовься, а я пойду запрягать лошадь.

Хозяин и гости очень просили Захара остаться, но он никого не послушал. И вот они едут домой, а ехать нужно было через бор – это густой сосновый лес, протянувшийся не меньше десяти километров. Через этот бор и днём ехать было жутко. Даже днём на проезжих нападали волки, их было в то время очень много. Проехали половину бора и услышали вой волков. Лошадь, почувствовав их, понеслась и начала фыркать. Ехали в розвальнях, дед управлял лошадью, а его жена сидела сзади. Вдруг она как закричит:

- Захар, волки, волки!

Волки бежали сзади и догоняли подводу.

- Захар, их целая стая!

Она судила по количеству светящихся точек (блестевших глаз). Вдруг один волк прыгнул в розвальни, ухватив зубами за шубу жены и, вырвав кусок, свалился на дорогу. Жена крепко держалась, а то бы была уже добычей волков. Бежавшие за подводой волки споткнулись об упавшего волка, образовалась куча, и начали драться, но потом, разобравшись, кинулись опять за подводой. Стая снова стала догонять подводу, некоторые волки с боков хотели обогнать подводу, но был глубокий снег, да и лошадь бежала быстро. А дед только покрикивал на неё, понукая кнутом. Но волки опять догоняют сани и намериваются прыгнуть и стащить человека. Бедная жена деда плачет, крестится и про себя читает молитву.

- Захар, они стащат меня и съедят! – и вдруг, как закричит:

- О-о—й!!!

Дед встревожился и, повернув к ней голову, крикнул:

- Лезь на моё место и бери вожжи, и быстрей погоняй!

Лошадь неслась в карьер. Дед вынул из-под себя большую подушку и начал ею махать, отбиваясь от волков. На одном из ухабов розвальни сильно тряхануло, и дед вылетел под ноги волкам вместе с подушкой. Жена даже не почувствовала отсутствие деда. Наконец, бор закончился, и вскоре она въехала в село. Подъехав к дому, крикнула:

- Захар, слезай, открывай ворота! Ну, чего ты сидишь, молчишь, что волки тебе язык откусили? – она обернулась, а деда нет. У ней по телу пошёл мороз. Она и так была страшно напугана, а тут другая беда.

- Господи, ведь его нет, наверное, упал.- И она закричала, что было сил- Захар, где ты, Захар! А потом слезла с розвальней, подошла к окну дома и начала стучать и кричать:

- Степан, Фёдор, Григорий, открывайте скорей, Захара нет. Ой, господи, быстрей же! Ну, открывайте же!

Сыновья в одних подштанниках выскочили из дома, ввели во двор мокрую в пене лошадь, и, наконец, узнали о страшном горе. Мать рыдала, причитая. Невестки суетились, раздевая её, и тоже плакали. Наконец, мать скомандовала:

- Скорей езжайте, спасайте отца, может, он ещё жив, ведь он выпал из розвальней, а за нами гналась стая волков. Ой, господи, езжайте же!

Сыновья попросили у соседей двух лошадей и с охотничьими ружьями поехали спасать отца. Наша лошадь осталась дома, она была еле жива. На дворе ещё было темно, но время подходило к утру. Зарядив ружья, братья внимательно следили за дорогой. Вот уже вдали стал виднеться бор, тёмный и страшный. Вдруг один из братьев закричал:

- Вижу! Вижу что-то черное на дороге.

Подъезжая ближе, они увидели идущего по дороге человека.

- Это отец! Он!

Остановив лошадей, подбежали к нему. А он живой стоит с разорванной подушкой и оборванным тулупом, но живой и улыбается им:

- Что испугались?!

По дороге домой они упросили отца рассказать им, как он спасся. Он отнекивался, после узнаете. Но сыновья все же не отставали, и вот что он рассказал:

- Я упал, а волки набросились на подушку и давай её рвать, а я её не выпускаю. Некоторые волки начали рвать мой тулуп. Я закричал на них. Волки крику боятся. Я вскочил на ноги, машу подушкой, кричу, а сам иду по дороге, так и дошёл до конца бора, а там и волки отстали. Да у деда Захара был очень сильный голос, даже селяне говорили:

- Хоть мы и на другой стороне села, а часто слышим, как Захар со своей кобылой разговаривает. А он часто кричал на свою лошадь.

Слева на фото моя мать, справа отец, в центре сослуживец отца, один из лоцманов.

Фотографировались через два года после свадьбы.

Отца моей матери звали Василием Дергачёвым. Он жил в Агалье и занимался портняжничеством. Имел свой небольшой дом и огород. Имел пять детей: Феофан, Пелагея, Евлампий, Мария и Александр. Сыновья занимались охотой ( ведь жили в тайге). Дочери с матерью обрабатывали огород, собирали грибы и ягоды. Были трудолюбивы, но жили бедно. Вот деду Захару и понравилось это семейство, и он выбрал невесту Пелагею для Степана.

Слева брат моей матери – Александр Васильевич Дергачёв, рядом его сестра Мария, справа её муж Ужинцев Иван Алексеевич. Когда ещё отец служил на буксирном грузовом пароходе, то ему пришлось плавать по реке Иртыш. Несколько раз ходили в верховья Иртыша, в озеро Зайсан, и даже заходили в реку Чёрный Иртыш, который берёт начало на Китайской территории. Когда отец стал служить на пассажирском пароходе, то служба его стала легче. Здесь не поднимались тяжести при погрузке и разгрузке. Он теперь был вторым человеком после капитана или, как говорят: капитаном во время движения судна. Он исполнял обязанности лоцмана, то есть во время движения судна показывал ему маршрут- движение по фарватеру реки. Каюта была недалекоот каюты капитана на втором этаже парохода.

Дед Захар стал напоминать моему отцу:

- Степан, надо строить дом. Трудно ведь нам в одном небольшом стареньком доме жить четырём семьям. Отец понимал, что для постройки нового дома нужны деньги. Дед Захар помочь деньгами не мог, значит нужно самому их заработать. Служа на пароходе, он стал участвовать в погрузке и выгрузке грузов. В то время пароход отапливался дровами, то естественно периодически нагружали его этим топливом. Вот и тут отец стал участвовать. И так подкопив денег, он начал строить дом. Участок земли для строительства выделили в конце села у самого берега реки Тобол. Место было хорошее, всегда было видно и даже слышно, как проходили пароходы вниз и вверх по реке.

В этом году отец попросил фотографа, который ехал на пароходе, чтобы он сфотографировал семью. Пароход  шёл из Тобольска в Тюмень. Во время остановки в с. Ярково сфотографировались.

Моя мать, отец и сестричка Оля.

Через полтора года родители переехали в свой новый дом. Дед Захар сказал Степану:

- Я перехожу жить к вам, а то ведь у нас очень тесно, да и Пелагее надо помогать, ты ведь летом отсутствуешь.

У Захара Михеича жена уже умерла, и он решил уйти и не мешать другим своим сыновьям. Пётр - младший сын женился, но вскоре умер. Его жена ушла к своим родителям. Фёдор ушёл в армию.

Через пару лет в хозяйстве Степана было две коровы, одна лошадь, несколько овец, куры и немного земли. Вся забота о хозяйстве легла на плечи деда Захара и моей матери. В разгар летних работ по сборке урожая и в сенокос приходилось нанимать работника, а в остальное время обходились без него. Жене Степана было трудно управляться по хозяйству: у неё было уже двое детей, приходилось нанимать и няньку.

В поле сеяли рожь, овёс, ячмень. В огороде около дома садили картошку, морковь, капусту, свеклу, репу, горох, бобы и др.

Захар Михеич не каждое лето отпускал свою сноху Пелагею в рейс со Степаном. Однажды, когда она была в положении, и в хозяйстве от неё было мало проку, вот тогда дед Захар дозволил ей проехаться на пароходе. Проехав вверх по Иртышу до Усть- Каменогорска, они ехали уже вниз по реке. Шёл 1917г. Когда подплывали к городу Таре, севернее Омска, Пелагея стала рожать. Родился сын. Роды принимала жена другого сослуживца на пароходе. Это произошло 12 июля, как раз на религиозный праздник Петров день. Когда приехали домой (отец отпросился), то понесли ребёнка крестить в местную церковь. В то время младенцу имя давали попы, и родителям пришлось иметь дело с несговорчивым попом. Поп сказал:

- Раз ребёнок родился в Петров день, то и имя его должно быть Пётр, и ничего другого не признаю.

А родителям хотелось мальчика назвать Сергеем. Конечно, отцу пришлось раскошелиться, да ещё пообещать пару кур, и поп сдался. В Ярковской церковной книге поп записал: «12 июля 1917г. В семье Степана и Пелагеи Козловых родился сын Сергей.

В этом году семья Степана состояла из шести человек: деда Захара, Степана, Пелагеи и троих детей – Фроси, Оли и Сергея. До этого времени у моей матери было ещё двое, но умерли. Отец уехал на пароход, а мать с нянькой, дедом Захаром и тремя детьми осталась на хозяйстве. В 1919г. Родилась девочка, назвали Лизой. Позже ещё двое родились: Клава и Юра. Всего рождённых детей у матери было одиннадцать: 1- выкидыш, 2 – Фрося, 3- Миша, 4- Оля (1908г.), 5-6 – двойня - Евлампий и Зина, 7 – Соня, 8- Серёжа, 9 – Лиза, 10 – Клава и 11- Юра. Хоть была нянька, всё же матери было нелегко, ей приходилось работать за мужчину: выкидывать навоз из стаен на специальные двухколёсные тележки – одры, жать созревшие хлеба, косить траву, собирать и метать её в стога. Мать была из такой семьи, где дети были крупные, сильные, выращенные в тайге на естественном питании и чистом воздухе.

В 1921 году в Западной Сибири был голод. Но люди наших мест выжили благодаря рыбе, которую вдоволь ловили из реки и озёр. Выбу солили, сушили, вялили, мололи с деревянными опилками и стряпали рыбные котлеты. Кроме того тайга давала людям дары природы: разные грибы, их солили, сушили; ягоды – брусника, клюква, малина, смородина, боярышник, голубица, черника и др.; кедровые орехи. В 1925 году меня отвели в первый класс местной четырёхлетней школы. Учение мне давалось легко. Розгами учитель меня не наказывал, только пару раз стоял на коленях в углу класса за драку.

Учёбу я любил, но ещё больше любил слушать игру на гармошке (баянов в то время не было). Каждую субботу, а особенно в воскресенье молодые парни и девчата собирались летом на лужайках или около ворот дома, а зимой в помещениях, и пели, плясали под гармошку. Я же недалеко от них сидел не шелохнувшись и слушал красивые переливы музыки. Сидел, пока не прогонят, или сестра Оля силой за руку уведёт домой. Из-за музыки я забывал о многом, даже о еде.

Я неоднократно просил родителей купить мне гармошку. И вот, наконец, глубокой осенью отец привёз из Тюмени маленькую гармошку, справа семь ладов, а слева два. Но я был бесконечно рад. Я быстро научился подбирать на слух разные песни и танцы, а к весне уже хорошо играл. Сестра Оля и Лиза тоже были рады. Теперь каждую субботу и воскресенье Олины подруги собирались около нашего дома, заставляли меня играть, а сами танцевали до упаду. Я уставал, но вида не показывал, а ночью спал, как убитый.

Как то я пробудился рано, взял в руки гармошку и начал играть. Дед Захар слез с полатей, молча подошёл ко мне, взял меня за ухо и вывел из дома во двор:

- Раз хочешь играть, лезь вон на сено и играй, а в комнате не мешай взрослым отдыхать. И я с того времени ни разу не нарушал совет деда. На дворе, на сене я никому не мешал и играл, наяривал на всю ивановскую, даже гармошку порвал. Через год отец купил мне другую гармошку чуть побольше прежней. Оле было семнадцать лет, она часто выводила меня с гармошкой за ворота, даже не дождавшись субботы. А парни и девки, услышав игру гармошки, набегали целой стаей. Теперь они приносили мне разные подарки: то орехи, то конфеты, то изюм. Я был рад и играл что было силы, даже забывал про еду. Отец понял, что я серьёзно увлёкся музыкой, и ещё через год купил мне большую гармошку – настоящую двухрядку, на каких играли взрослые. Через пару месяцев я уже играл на ней довольно хорошо. Захватывающие душу весёлые или заунывные мелодии заставили молодёжь относиться ко мне, как к равному. Теперь уже не было отбоя от девок и парней. Они приходили к нам в дом и просили родителей, чтобы они отпустили меня играть на улицу (это тогда, когда я почему-то не хотел идти). Как то сестра Оля сказала, что в воскресенье в клубе (бывшей церкви) будет проведен конкурс музыкантов, и ты должен пойти и сыграть. И вот, в назначенный день она повела меня в клуб. Там записали моё имя, провели на сцену и сказали:

- Играй!

Я спросил:

- А что играть?

- Играй, что умеешь.

Ну, я и заиграл. Сыграл пару песен, а затем сибирскую кадриль. Конечно, я сыграл, наверное, неплохо, все долго аплодировали. А потом дали премию – кулёк конфет. А сестра и её подруги даже расцеловали меня.

Мой отец – Степан Захарович в зимнее время был дома, а его пароход стоял на зимовке то в Тюмени, то в Тобольске или Омске. Он тоже любил музыку, но играть не умел, а пел. Он часто меня подолгу слушал. Мне казалось, что ему нравилась моя игра. Во время праздников, когда праздновали взрослые, он пел со всеми в компании. Его голос выделялся среди всей компании. Во время церковных служб он участвовал в церковном хоре, вёл партию баса.

Зимы в Сибири длинные, но не всегда холодные. В наших местах тёплые зимы – это минус 10-20° С, а холодные – минус 30-40° С. В зимние вечера соседи приходили друг к другу и коротали время. Моего отца уважали, поэтому очень часто взрослые мужчины приходили к нам. Оля в это время уходила к подругам, порой ночевала у них. Мужики сидели, курили и рассказывали разные события, сказания и былины. Отец мой знал много разных былин, анекдотов, и его часто просили что-то рассказать. Вот, к примеру, услышанное и незабытое мной:

В одном селе жил богатый купец с женой. У них была домработница лет25-35. Купец втайне от жены стал с ней заигрывать, потом любезничать. И вот, она забеременела. Купец перепугался: - Что делать? Всё раскроется. Уволить с работы нельзя. А вдруг всё расскажет людям. Не уволить, рано или поздно жена узнает.

И он решился на смелый и коварный поступок. Однажды, когда домработница спустилась в подполье за картошкой, он последовал за ней и там топором убил её. Быстро вырыл тут же в подполье на завалине яму и закопал её. Всё замаскировал и тогда вылез из подполья. Проходит день, два, а домработница не появляется. Жена спрашивает его:

- Где же наша Глаша?

- Она отпросилась съездить к своим родным. Я ей дал денег на дорогу,- ответил купец.

И так прошла неделя, домработница не приезжала. На девятый день как-то вечером, купец был ещё в магазине, жена в комнате вдруг услышала, что кто-то тяжело стонет. Она подошла к окну, потом вышла на улицу, ничего не слышно. Когда вошла в комнату, опять услышала стон, он доносился из-под пола. У ней по шкуре пошёл мороз. Она подошла к иконам, зажгла лампаду и начала молиться. Ей показалось, что стон прекратился. Когда пришёл купец, она постеснялась ему рассказать о том, что ей прислышалось. Так незаметно прошёл вечер. Спать легли на одну кровать. Жена – у стены, а купец – с краю. Долгое время купец не мог заснуть. Всё думал и думал о покойнице. Жена уже спала. Вдруг он услышал стон под полом:

- О…х, о…х.

Теперь он уже заснуть не мог. Сжавшись в комок под одеялом, он от этих звуков леденел от страха. Вдруг он услышал шаги по лестнице в подполье и ещё более сильный стон. Койка купца стояла в метрах четырёх от крышки подполья. При лунном свете, проникающем через окно, он увидел крышку подполья, которая начала понемногу подниматься, а стон усилился. Из-под пола начала вылезать покойница. Волосы взлохмоченные, лицо синее, в крови. Она медленно вылезала, стала на пол, не закрыв крышку, растопырила руки, согнув пальцы, и пошла по комнате медленно, всё время издавая стоны. Она что-то искала. Купец был ни жив, ни мёртв. У него отнялся язык, парализовало тело, он не мог натянуть одеяло на глаза. А глаза всё видели, и уши слышали. Покойница обошла всю комнату, когда подходила к стене, натыкалась на неё, оборачивалась и шла в другую сторону. Наконец, издавая стоны, она подошла к кровати. Она водила растопыренными руками над одеялом. Охая, она всё присматривалась. Когда свет Луны упал на кровать и осветил лежащих, покойница тихо произнесла:

- Ви…и…ж…у,- и, ухватив купца за горло, начала душить. Затем охая, она спустилась в подполье. Утром, когда купчиха проснулась, то увидела, что муж её был мёртв.

Каждый вечер я по поручению отца освещал комнату. Керосина в то время не было, а об электричестве только можно было мечтать. Освещаться приходилось лучиной. Ещё летом из сосновых поленьев, длиной сантиметров восемьдесят, щипали лучину на тонкие полоски и связывали в маленькие бушели десять-пятнадцать см в диаметре. Бушели сушили на чердаке. А потом их приносили в комнату и складывали на печке. Я брал бушель, развязывал. Брал одну лучинку, вставлял в специальное устройство – деревянный штатив и поджигал один конец. Рядом стояло небольшое корытце с водой, куда падали угли от сгоревшей лучины. В комнате было дымно, душно, но дверь не открывали, так как на дворе был сильный мороз. Правда, под потолком была форточка, вот её периодически открывали.

Каждый зимний вечер у нас в доме было людно. Если не приходили мужчины, то собирались подруги сестры Оли. Они пряли пряжу и пели песни. Я занимался освещением. Сестра Лиза помогала мне. Так и проходили зимы. Радио не было, да и о нём никто и не знал, что есть на свете такое чудо.

В один из вечеров я услышал потрясающий рассказ своего отца. Он рассказывал собравшимся мужикам:

- Это случилось в одной деревне, недалеко от нашего села. Жила хорошая дружная семья: муж, жена и дочка восемнадцати лет – Настенька. У них было небольшое хозяйство: две коровы, несколько овец, куры и лошадь. И вот на новый год отец с матерью поехали к родным в другое село, а Настеньку оставили дома, ведь скот надо кормить. В то время, как всегда в Сибири блуждало немало бежавших с каторги бродяг, оборванных и голодных. Они выпрашивали у людей что-нибудь поесть и какой-нибудь кров. Чаще всего ночевали в банях и постепенно продвигались в европейскую часть страны. Когда Настя вечером кормила свой скот, один бродяга проник в дом, так как, уходя с пойлом к скоту, она двери не закрывала. Управившись со скотом, Настя припёрла наружные поленом и побежала к двум подругам, жившим недалеко. Она упросила их ночевать с ней. Подруги пришли, Настя угостила их чаем, а после они стали прясть пряжу. Пели, разговаривали, пока у одной подруги не случился обрыв нитки. Нитка оборвалась и веретено через дырку в полу упало в подполье ( в полу была дырка от выпавшего сука). Эта девушка стала искать веретено, но не нашла. Когда она увидела в полу дырку, то поняла, что веретено упало через дырку в подполье. Настенька сказала подружке:

- Иди, слезь в подполье, а я тебе посвечу. Она взяла со стола керосиновую лампу, открыла крышку подполья и, нагнувшись, начала светить, а подружка спустилась в подполье. Там она определила, где находится дырка в полу, и под ней начала искать веретено. Когда она протянула руку за веретеном, то увидела, что оно лежит около ног человека, который лежал, согнувшись калачиком. Он был в рваной одежде, из валенок торчали голые пальцы. Она сильно испугалась, но не вскрикнула. Тихонько взяла веретено и поднялась в комнату. Лицо её побелело. Она сидела, пряла, но уже молчала. Вторая подруга Насти спросила:

- Что с тобой?

На что первая ответила, что ей что-то нездоровится, что-то заболело внутри и, что она пойдёт домой. И ушла. Оставшиеся девчата некоторое время сидели молча. Подруга Насти очень забеспокоилась случившимся.

- Что же так внезапно с ней случилось?- думала она.

И в неё стал проникать испуг. Она уже не могла петь и даже разговаривать. Потом сказала, что у неё болит живот, что ей надо обязательно выпить настойку из травы, она все эти дни пила. Извинившись, она ушла, оставив Настеньку одну. Настя хоть и была не из пугливых, но находиться одной в комнате ей вдруг стало жутко. На улице свистел ветер, был сильный мороз. Она взяла лампу, поставила её на край русской печи, и сама с прялкой залезла туда, свесив вниз ноги. Пряла она и всё думала, что же такое произошло с подругами, никогда раньше такого с ними не случалось. Её мысль перебил шорох в подполье. Потом она услышала шаги по лестнице в подполье. По шкуре побежал мороз. Она не закричала и не изменила свою позу, а всё время пристально смотрела на крышку подполья. Крышка медленно начала подниматься, и из подполья стал вылазить оборванный человек. Он вылез, закрыл крышку и стал скидывать с себя одежду. Оставшись в нательной грязной рубахе и таких же рваных подштанниках, он пошёл к печи. Подойдя к лестнице, он сказал Насте:

- Ты меня не бойся, я очень промёрз и хочу согреться.

Он полез на печь, Настя не шевелилась, она молчала. Он устроился за девушкой и лег греться. Настя стремглав спрыгнула с печи, кинулась к двери, выскочила в сени. А на двор были ещё одни двери, она открыла их, а сама прижалась в углу сеней. Человек, а это был настоящий бродяга, кинулся за девушкой и, не одевшись, выскочил через вторые открытые двери. Настя же моментально двери, выходящие во двор, закрыла на крючок, а сама заскочила в дом и закрыла вторые двери. Бродяга не кричал, а только с силой рвал наружную дверь, пытаясь её открыть. Родители, очевидно, почувствовали несчастье дома, выехали под утро домой. Когда они въехали во двор, то у дверей дома увидели согнувшегося человека в нательном белье. Он руками вцепился в ручку двери, но был уже мёртв. Он замерз. Долго пришлось родителям Насти просить её открыть дверь. Наконец дверь открылась. Настя была бела, как снег, она, молча, ушла, легла на койку, а к обеду скончалась.

В 1926 году в нашей семье тоже случилось чрезвычайное происшествие. Дедушка Захар на дворе из толстого бревна делал большое корыто для скота, а моя сестра Лиза крутилась около него и как-то быстро заглянула в корыто. Кайло топора дедушки уже двигалось с большой скоростью. Он не его полностью остановить, и оно ударило Лизу по голове. Она умерла сразу. Это было страшное потрясение для нашей семьи. Мама слегла, болела долго. Мы с Олей ходили, как неживые. Дед перестал даже ругаться.

Дедушка Захар стал регулярно ходить в церковь. Раньше он ходил в церковь лишь на престольные праздники. Я как-то раньше спрашивал его:

- Дедушка, а почему ты редко ходишь в церковь?

- А работать то кто будет? Ведь церковь нас не накормит.

Мать моя была очень религиозная, так же, как её родители. В отсутствие отца воспитывала нас с Олей в религиозном духе. Я этого не хотел, но ослушаться боялся. Она могла сказать деду, а у него был крутой нрав, и рука у него была тяжелая. В комнате у нас, как и у всех в селе, в переднем углу были несколько икон, висела лампада, которую в нужное время зажигали. Два раза в год на рождество и пасху мать посылала нас с Олей в церковь к попу «сдавать грехи». Но шли мы не вместе. Я шёл с товарищем Ваней Козловым, который жил через дом от нас. А сестра шла с одной из подруг. Я отказывался сдавать грехи, ведь я не «грешил». Но мать и слушать не хотела:

- Пока грехи не сдашь, кушать не дам, так и знай. А кроме того, ещё получишь от деда. Ну, я и шёл. Мать давала что-то в завязанном платке для попа и внушала:

- Что батюшка будет тебя спрашивать о грехе, говори: грешен, батюшка, и ничего больше, понял! Я зашёл к Ване, ему мать тоже что-то дала в платке и тоже наказывала, как себя вести. Ну, мы и пошли. Когда мы зашли в церковь, то увидели, что на паперти стоял во всём чёрном поп и смотрел на алтарь (позолоченные двери в нише церкви). Обернувшись к нам, он позвал: - Идите сюда. Мы подошли к нему. - Грехи сдавать пришли? Мы кивнули головой и отдали ему подаяние. Он ушёл в алтарь, вернулся, отдал платки и сказал: - Станьте на колени. Мы стали, он накрыл наши головы чёрной сутаной (платьем) и сверху на головы положил большую книгу, она была достаточно тяжелая. Сначала некоторое время он читал молитву, а затем начал спрашивать: -Ругались ли вы нецензурными словами? - Грешен, батюшка, - отвечал я и отвечал Ваня. - Обижали ли мать свою, сестёр, братьев? - Грешен, батюшка. - Курили ли вы? Дрались ли? Воровали ли? И т.д. Мы отвечали так, как советовали родители. Такая процедура продолжалась минут десять- пятнадцать. Потом он освободил нас. Выйдя из церкви, мы прыгали радостные. Мы были уверены, что Бог нам простил грехи, хотя некоторых и не было. Прибежав домой, я с радостью сказал матери, что грехи сдал, подаяние батюшка принял. После этого мать разрешила садиться за стол кушать. Как-то осенью наша семья: мама, дедушка Захар, Оля и я поехали на двух больших лодках с соседями по ягоды – по бруснику. Ехали вниз по реке Тоболу больше десяти километров. С собой взяли деревянные бочонки, кузова из береста и корзины. Брусника – тёмно-красная ягода, мелкая, как смородина, но растёт около самой земли. Все, кто собирает бруснику, насыпают её в большую бочку ведер на 15-20, насыпают туда сахар, закрывают крышкой и ставят в погреба, а зимой её используют: начиняют пироги, шаньги, делают варенье. И вот мы приехали на место. Привязали и замаскировали лодки. А сами с кузовами и корзинами поли в лес высокий и тёмный, в котором на земле много мха. В лесу попадались прогалины (открытые площади), там и росла брусника. Все разбрелись в разные стороны: Оля с мамой, а я с дедушкой Захаром.

Дедушка снял с себя кузов, поставил на землю и начал собирать ягоды в корзину, а я собирал в маленькую корзину. Набрав полную корзину, высыпали ягоды в кузов и опять собирали. Вдруг я увидел, что дедушка поставил свою корзину на землю и стал к чему-то прислушиваться. Затем он  тихонько стал подходить к толстому дереву, я за ним и увидел, что за деревом на мху лежит большой тёмно бурый медведь. Он спал. Дедушка Захар тихонько подкрался к нему, нагнулся над головой и в ухо ему страшно закричал. Медведь в ужасе вспрыгнул, чуть не уронив деда, и побежал, а дедушка вдогонку ему продолжал кричать. Медведь пробежал по кругу с километр, засевая путь своим калом, и упал. Мы с дедушкой бежали за ним и увидели, что медведь лежит на земле. Дедушка вынул нож и прирезал его.  Медведь скончался от разрыва сердца – это от испуга, так мне сказал дедушка. Он снял с медведя шкуру, а я ему помогал. Эту шкуру привезли домой.

Этой поездкой мы обеспечили свою семью на целый год. Набрали ягод целую бочку, три кузова, да ещё и корзины. Зимой я продолжал ходить в школу. В то время пошла мода по селу делать наколку тушью (татуировку) на теле. Прямо на уроке в четвёртом классе мне товарищ наколол на руке сердце, проткнутое стрелой. А после я ему наколол. Придя домой, я показал своей сестре. Она попросила и ей сделать наколку, только цветочек, и я выполнил. И другие девушки накалывали себе. Нам нравилось ходить с наколками, мы ими хвастались. Моряки, которые стояли в нашем селе зимой, накалывали себе не только на руках, а и на грудях, на ногах, на животе, на спине. У одного моряка был наколот удав, я сам видел в бане. Хвост удава начинался у пальцев ног, затем он опоясывал всё тело, а голова удава была на шее. Прямо страшное зрелище. Мой дедушка Захар очень любил русскую баню и шёл в неё первым. Никто не хотел с ним идти, так как было очень жарко. Дедушка ходил один. Создаст там нестерпимую жару, ляжет на полок (возвышенность) и парится берёзовым веником. Затем выскочит нагишом из бани и кинется в снежный сугроб и барахтается, пока не охладится, а потом опять на полок и парится. А после бани зайдёт в дом, выпьет ковшик воды (около литра или больше), а потом лезет на полати спать. Я ни разу не видел, чтобы дед сразу после бани кушал. Порядок ходить в баню, был строго заведен – каждую субботу. А в воскресенье в чистой одежде, причесавшись и прибравшись, шли в церковь. Очевидно, что такой порядок был заведен раньше и у родителей Захара.

Но вот случилось несчастье. Весной 1927г. дедушка заболел (первый раз в жизни). Болезнь была непродолжительная, но очень уж мучительная. Дедушка лежал на полатях, сильно стонал и всё просил, чтобы его пристрелили. Через три дня он скончался. Он прожил 78 лет, всегда был здоровый и крепкий, имел белые зубы, никогда не жаловался на зубную боль и не обращался к докторам.

В этом же году в нашем селе произошло стихийное бедствие. Весной было половодье, всё село затопила вода. Вода прибывала медленно, поэтому люди успели весь скот угнать на возвышенное место, а оно у нас было в бору за 15-20 километров. Часть людей была со скотом, остальные дома. Я хорошо помню, как ездил с сестрой Олей в лодке по селу. Ездили в лавку (маленький частный магазинчик). По улице села ходили катера. Вода стояла около двух недель. У нашего дома внизу в фундаменте были маленькие оконца – отдушины. Зимой их закрывали, а весной открывали. Вот через них рыба заплывала в подполье. Я, открыв крышку подполья, сидя на полу, удочкой ловил рыбу. Ловились в основном чебаки, ерши, окуни, и это очень вкусная рыба.

Чебаки жарили в своём жиру ( они были очень жирными), а ерши и окуни годились для ухи. Просидев одну неделю наводнения дома, меня переправили на вторую неделю в бор к скоту. Там было много народа. Люди жили в шалашах. Днём пасли скот, а на ночь загоняли в специальное общее огороженное место, и всю ночь мужчины с ружьями охраняли его и лагерь. Почти каждую ночь к лагерю подбирались волки. Приходили медведи, но редко. Медведи боятся выстрелов и убегают, а вот волки отбегут недалеко и всю ночь воют. Становится жутко от этих звуков. Ребятишки нижней половины села группировались около меня, так как я имел наган (игрушечный пугач). Отец его привёз из Тюмени с большим количеством зарядов (пробок). Он стрелял пробками очень громко, как настоящий наган. Поэтому нам в лесу с наганом было не страшно охранять скот или ходить по ягоды.

Мой отец часто заболевал, часто и сильно кашлял. Как-то я услышал, как он рассказывал о том, откуда у него появился кашель: - Глубокой осенью мы плыли из Омска в Тобольск. Пароход, на котором я служил, - рассказывал отец,- получил пробоину в корпусе, в подводной части. Вода хлынула внутрь парохода. Надо было срочно спасать судно. Командир приказал подтянуть под корпус брезент, но никто не хотел лезть в ледяную воду. Судно уже начало крениться, и отец решился. С ним полез ещё один моряк. Они провозились под водой порядочно времени, но протянули под пароход брезент и тем спасли судно. Из воды их вытаскивали, так как сами они уже не могли вылезти, они посинели. Их спасали, оттирали и поили водкой. После этого их подменяли в работе. Врачей тогда на пароходе не было, и оба они заболели. Их после отправили в городскую больницу. Они пролежали больше месяца в больнице, после которой их комиссовали.

Летом, когда уже не учились, и после наводнения мать отсылала меня к зажиточным крестьянам пасти скот. Каждый день я выгонял скот рано утром на луг за село и пас до самого вечера. Платили 15 копеек в день.

Но вот я узнал, что в селе появилась какая то заготконтора, которая принимала за деньги шкурки грызунов: хомяков, сусликов, крыс. За день можно было заработать больше пятнадцати копеек. Я отпросился у родителей идти ловить грызунов. Меня отпустили. Я убедил соседа Ваню Козлова идти со мной ловить грызунов. Он согласился, и мы пошли. Взяли с собой два железных ведра, два наострённых ножа и две палки. В то время грызуны в Западной Сибири приносили большой вред посевам, и с ними началась борьба.

Мы наполнили ведра водой из ручья, и пошли на соседнее поле, где уже хлеб был убран. Мы находили в земле дырку, один лил воду в неё, а другой с поднятой палкой наблюдал. Хомяк выскакивал не из этой норы, а из другой, недалеко от первой, и мы его убивали, сразу же и обдирали. Затем продолжали поиск дальше. За день мы налавливали полтора – два десятка грызунов. Шкурки сушили на перильцах, а затем сдавали. С тех пор мы всегда ходили с конфетами , пряниками и изюмом. Угощали всех знакомых. Мы были бесконечно рады, не нужно было выпрашивать деньги у родителей. Наоборот, уже мы приносили родителям разные сладости.

Однажды при ловле грызунов произошёл случай. Подошла моя очередь лить воду в нору. Ваня стоял с палкой и наблюдал. Вдруг недалеко от нас из норы выскочила большая пятнистая (рыже-белая) крыса. Ваня ударил, но попал не туда, куда надо. Крыса завизжала и сделала стойку, оскалив зубы.

- Смотри, смотри,- закричал Ваня.

Я подбежал, но крыса опять вскочила в нору, но в другую, а она была узкая для неё. Я закричал:

- Берём её руками!

Кинув палки, на коленях, ухватились за крысу, я за задние ноги, а он за хвост, и начали её вытаскивать. А она упирается и визжит. Как только вытащили из норы, она изогнулась, укусив одного, а потом другого. Ваня выпустил хвост, из его руки капала кровь. А я её начал сильно трясти, чтобы она не подняла голову, и не смогла ещё раз укусить меня. Хоть Ваня на год был меня старше, но он слушался меня.

- Ваня, раз она нас покусала, убивать её не будем, а снимем шкуру с живой.

- Согласен! – закричал Ваня.

Я уже быстро научился обдирать грызунов. Ваня держал крысу, а я её ободрал. Когда шкура была снята, Ваня кинул крысу на землю. Она стремглав кинулась в другую нору. Мы её больше не видели. Мы поспешили домой. Там нам сестра Оля сделала перевязку ран.

Однажды на улице я нашёл трубку без мундштука и обрадовался:

- Вот накурюсь.

Я тайно от родителей с товарищами покуривал, только не табак, а мох, который мы наколупывали между брёвен домов. А тут такое счастье привалило. Я нашёл дедушкин табак – самосад и набил им трубку, а набивал одними размельчёнными листьями. Я не знал, что в листьях находится самая крепость. Настоящие курцы листья перемешивают с размельчёнными стеблями табака. Каждый вечер я ездил поить лошадь. Дорогой я поджёг трубку и стал курить. Кашлял, слёзы выступали, а я всё курил, затягиваясь, как взрослые. Подъезжая к реке, почувствовал головокружение. Противоположный берег реки стал раскачиваться. Лошадь пила воду, а я ухватился за её гриву, стараясь не свалиться. Когда лошадь шла назад, я увидел, что село колеблется. Оно так раскачивалось, что я уже обеими руками ухватился за гриву, выпустив управление лошадью. При въезде в ворота нужно было пригнуться, а я уже не чувствовал себя и был сброшен с лошади. Дальше я уже ничего не помню. Родители нашли меня на земле за воротами без сознания. Я был сильно облеван. В сознание я пришёл лишь на второй день, меня сильно тошнило. О еде и думать было нечего. Родители, конечно, всё узнали, но молчали. Лежал я трое суток, а не кушал, наверное, около недели. Я получил сильное отвращение к запаху табака. С тех пор и по сей день я не курю, и не тянет. В армии свою норму махорки отдавал товарищам.

Я окончил четвёртый класс, и надо было поступать в пятый, но в нашем селе его не было. Нужно было ехать учиться в семилетку. Самая близкая к нам семилетка находилась в селе Покровское в 27 км по пути в Тюмень. Село Покровское расположено на дороге Тобольск – Тюмень и на берегу судоходной реки Туры. Туда отвезла меня сестра Оля. Нашла квартиру, записала в школу, а сама уехала домой. Грустно мне стало. Я ещё вдали от своей семьи не жил. И ни родни, ни знакомых здесь не было. Пришлось смириться. Набрался терпения и стал учиться. Эта школа называлась ШКМ (школа крестьянской молодёжи). Здесь мне предстояло учиться 3 года (5,6,и 7 классы).

Школа помещалась в большом двухэтажном красивом доме. Он был обит со всех сторон шалевкой (тонкими досками) и покрашен в зелёный цвет. Ворота с резьбой, тоже зелёные. Кругом двора завозни, амбары, конюшни, всё под одной крышей, конечно, отдельно от дома. Этот дом принадлежал графу Распутину, который всё время находился в Петербурге около царя Николая. А здесь в Покровском хозяйством руководил управляющий.

Шёл 1929 год. Зимой через Покровское в сторону Тобольска двигались странные обозы лошадиных упряжек. На розвальнях люди и вещи. Ехали старые и дети, а остальные шли сзади. Обозы шли каждый день с утра до позднего вечера. Обозы сильно охранялись солдатами. К ним не допускали местных жителей. Позже мы узнали, что это ехали крестьяне с Украины, их выслали в Сибирь. Называли их «кулаками». Хоть я был мал и глуп, и не мог всё осмыслить, но я собственными глазами видел, как тяжела была их доля. Сибирь – это не Украина. Здесь в валенках бывает холодно. А большинство проезжающих было в кожаной обуви, порой обмотанных разными тряпками. Зима этого года не баловала, стояли морозы от 30° С до 40° С. Когда мороз ослабевал, то дули сильные ветры, дороги заносило большими сугробами. Поэтому для расчистки дороги были мобилизованы местные жители.

Моя сестра Оля рассказывала, что она также была мобилизована со своими подругами. Но им приходилось не только расчищать дорогу (их участок от Ярково до деревни Щетково – 5 км), но и хоронить замёрзших. Люди умирали от холода, как мухи. И дня не проходило без похорон. Переселенцы были одеты по-разному. Многие были в демисезонном пальто, а сверху накинут платок или шаль. Обмороженных , но живых было полно. Они не умели спасаться от обморожения. Местные жители видели это, переживали, но помочь не имели права. Они только со стороны кричали: -Трите обмороженное место снегом, трите быстрей!

Конвоиры громко матерились и кричали в ответ:

- Ну, и пусть замерзают, кулацкая сволота, меньше останется врагов народа!

Особенно трудно было малолетним и старикам. Они гибли в первую очередь. Конвоиры замёрзших сбрасывали с подвод прямо на обочину в снег, матерясь и толкая родных, которые не хотели отдавать замерзших.

-Они ещё отойдут, о-о-й лишенько, они же жить будут!

- Люди добрые, помогите, ведь живого сбрасывают! О Боже…! Наши женщины плакали, но ничем помочь не могли. Если близко подходили к подводам, чтобы передать кусок хлеба, или какие-нибудь тёплые вещи, то конвоиры нацеливались винтовкой, а порой стреляли вверх. Куда их везли, мы не знали, но ехали они в сторону Тобольска. В нашем селе организовали колхоз. На общем собрании председателем выбрали моего отца – Степана Захаровича Козлова. Он был простой, спокойный человек, врагов не имел, и был грамотный. С людьми легко контактировал. В политике хоть и слабо разбирался, но всё же лучше других. Я этой зимой заболел, и учебу пришлось прекратить. Болел долго. Пятый класс не окончил. Оля вышла замуж и уехала с женихом в село Бор, находящийся на другой стороне реки Тобол. Вскоре после свадьбы отца арестовали, взяли прямо из правления колхоза и увезли в Тюмень. Мы об этом узнали, когда к нам пришёл посыльный. Теперь наша семья состояла: Мама , ей было 47 лет, и я, а мне было 12 лет. Я спросил у мамы:

- А за что папу арестовали? Он же никого не обидел, ничего преступного не делал?

- Видишь ли, сынок, мы живём лучше, чем другие. У нас красивый, крытый жестью дом и ворота новые. Хоть скота и немного ( 2 коровы и одна лошадь), но у других и этого нет. Вот и завидно стало кому-то.

Кроме отца арестовали ещё несколько преуспевающих крестьян, хоть они и не были богатыми, но жили лучше других. Месяца через полтора-два в наш дом пришла комиссия и описала всё движимое и недвижимое имущество. Всю живность, даже и кур забрали сразу. Сказали:

- То, что мы записали – не трогать! Оно теперь не ваше. Что-то пропадёт – пожалеете.

Мама плачет, я, опустив голову, стою около неё.

- Как же мы дальше будем жить? Отпустят ли отца? Буду ли я дальше учиться?- рой мыслей пролетел в моей голове.

Прибежали мои товарищи, они были поражены случившимся и молчали.

Через несколько дней мы узнали, что кроме нас описано с десяток семей. Все сидели дома и не знали, что делать. Всякая работа валилась из рук. Мы с мамой не знали, как сообщить Оле о случившемся. А комиссия видно не раздумывала. Через пару дней пришёл член комиссии, он был теперь каким-то начальником. Он сказал, чтобы мы приготовились к выезду из дома. Взять с собой можете только то, что не описано. А что брать? На что ни посмотришь – всё описано. Мама сложила в небольшой ящик, что разрешили, а в корзину питания, и мы стали ждать следующего приказа. Я очень горевал о гармошке, которую описали. Взять с собой её было нельзя. Через пару дней пришёл тот же начальник и с ним двое наших мужиков с оружием. Начальник распоряжался резко, сердито, на вопросы не отвечал.

- Живо, пошевеливайтесь! – кричал он на нас.

Конвоиры вытащили во двор на подводу наш ящик, погрузили на телегу, открыли ящик. Начальник всё пересмотрел и велел ехать. Нам с мамой разрешили сесть на телегу, и повезли от нашего родного дома. Мама рыдала навзрыд, я тоже плакал.

Часть 2 Ссылка

                                                Тяжела ты – злая доля…

Нас привезли на пристань километрах в трёх от нашего дома. Здесь уже скопилось много народа, изгнанных из местных сёл и их провожающих. Из наших родных пришёл брат отца Григорий Захарович с женой и детьми. Оли не было. Брат Фёдор жил где-то в стороне и ничего о нас не знал. Всех репрессированных погрузили на баржу, около которой был пришвартован буксирный пароход.

Когда погрузка была закончена, убрали трап, швартовые, и пароход потянул баржу вниз по реке в сторону города Тобольска. Все переселенцы сидели на палубе баржи, люки были закрыты. На барже никто не разговаривал, в основном все плакали, некоторые рыдали навзрыд. Здоровых мужчин – глав семейств на барже не было. Были старики, дети и в основном женщины. Вдруг одна девушка подбежала к борту баржи и хотела прыгнуть в воду. Её задержали, поднялся крик, стали её уговаривать. - Я всё равно убегу или утоплюсь, я не хочу уезжать от родного дома. Конвоиры подхватили её за руки и, подняв крышку люка, столкнули её в трюм баржи. От пристани река огибала небольшую рощу и направлялась к нижней части нашего села, каких-то сто – сто пятьдесят метров от нашего дома. Я вновь увидел свой родной дом, его красную крышу было далеко видно. Я не мог оторваться от своего дорого дома, мне было очень тяжело. Я уже не плакал, а успокаивал маму, она очень сильно плакала. Плакали все женщины, плакали дети. Люди причитали: - Куда нас увозят из родных мест? Увидим ли мы когда-нибудь свою землю. Некоторые старики матерились, а на кого, не знаю. Не знала моя сестра Оля, что нас куда-то увозят. У меня на душе было хуже, чем скверно, мысли путались, ничего не мог сообразить. -Папу арестовали и увезли в одну сторону, а нас с мамой куда-то в другую. Наконец, настал вечер, люди успокоились и уснули. Утром я сидел рядом с мамой и смотрел на реку, на лес, на уходящие вдаль берега. В пути следования мы останавливались и к нам на баржу добавляли ещё репрессированных. Люди на барже сидели, лежали, кто как, но разговоров было мало. На третьи сутки мы подплывали к городу Тобольску.

Он расположен внизу у реки и на горе. То верхнюю часть города, а особенно «Великий Сибирский централ»- кремль, так называли большую пересыльную тюрьму, было видно километров за тридцать, а то и больше. Тюрьма каменная, внутри двора церковь, вокруг высокие белые каменные стены. Она всегда была переполнена. Люди говорили: - Святое место не бывает пусто. Тут в начале прошлого века сидели некоторые декабристы. Шесть из них похоронены на местном кладбище, там, на горе, за тюрьмой. Раскрывала она свои ворота проходящим дальше в глубокую Сибирь каторжникам. А сейчас она была полна «врагами советского народа». Может, и мой отец там. В Тобольске на пристани нас сгрузили с баржи и загнали в какие-то складские помещения, где мы пробыли несколько дней, а затем на подводах перевезли всех на гору, на площадь за тюрьмой. Мы находились под открытым небом. От дождя спасались кто как мог, но сухими не были. День и ночь нас охраняли с винтовками. Нам ребятишкам не запрещали бегать по площади, а вот взрослых никуда не выпускали. Наш лагерь был хуже цыганского табора, так как у них хоть было где спасаться от дождя и ветра. Местные конвоиры, которые привезли нас в Тобольск, передали нас всех местному военному гарнизону. Теперь нас охраняли красноармейцы с винтовками. Недалеко от этой площади стояло большое помещение, обнесённое высоким забором. В нём жили шизофреники с различной степенью поражения. Нам, ребятишкам, конвой разрешал подходить и смотреть в щели забора, где сидели, ходили, лежали больные. Было интересно за ними наблюдать. Что мы только тут не увидели, как в кино. Вот идёт по тропинке сада какой-то солидный мужчина и громко выкрикивает: - Не подходи! Не подходи, если жизнь тебе дорога! А другой взобрался на перевёрнутую бочку (он сам её откуда-то притащил), поднял руку и кричит: - Слушайте меня, слушайте… Я- Сталин! Я- Сталин, не верите? – и бьёт себя в грудь, - Я – Сталин. - Я повторяю, - я Сталин, и вам всем приказываю стоять смирно! Да, всё не опишешь. Хоть эти зрелища смягчали наше безвыходное положение. Мы – ребятишки с раннего утра и до вечера не отходили от этого забора. В нашем лагере были случаи побега молодых парней и девушек. Я не видел и не слышал, чтобы их поймала охрана. Питались мы тем, что сумели увезти из дома, но этого уже оставалось мало. Иногда местные жители приносили нам хлеб или ещё кое-что, но продавали или обменивали на одежду, обувь. Уже пошла вторая неделя жизни на горе. Нам ничего не говорили, долго ли тут жить или ехать, и куда дальше. И вот распространился слух, что нас ( а нас несколько сотен человек) погрузят на баржи, и увезут вниз по Иртышу и утопят. Наш лагерь постепенно увеличивался, и рано или поздно с ним надо будет что-то делать. Со стороны местных властей нам не было оказано никакой помощи, чтобы облегчить нашу долю: живи или умирай – им всё равно. Спасибо местным жителям, они не оставляли нас в беде. Через несколько дней нам стали привозить воду. Только воду для питья и всё. Шло лето 1930 года. Как-то я спросил маму: - Где наш папа? Скоро ли мы увидимся, и жив ли он? Она меня успокаивала, что если будем живы, то обязательно увидимся. Эта маленькая надежда вселяла в меня временное тепло, но оно быстро улетучивалось. На лицах людей была тоска, обречённость. Они мало говорили между собой, замыкаясь в себе. Наверное, около месяца, если не больше, мы находились на площади за тюрьмой, и никто из нас не высказывал никаких прогнозов на будущее.

В это время недалеко от тюрьмы случилось чрезвычайное происшествие. Утром группу заключённых человек 20-30 вывели из тюрьмы и повели на работу. Дорога проходила недалеко от края горы высотой не меньше полкилометра. Трое заключённых выскочили из строя и бросились вниз с горы. Падали, кувыркались, опять падали, крутились. Несколько охранников подбежали к обрыву и начали стрелять по убегающим. Я с ребятишками всё это видел. Мы стояли и смотрели, как завороженные. Двоих убегающих убили ещё на первой половине высоты, а третий всё же добрался до берега реки, бросился в воду и поплыл. Мы уже радовались, что он спасётся, но пуля догнала его в воде, и он погрузился в молочно-белый Иртыш.

Здесь у Тобольска течёт Иртыш, и в него как раз против города впадает река Тобол. Цвет воды этих рек разный. Тобол тёмный, а Иртыш, как молоко, белый.

С горы это очень хорошо заметно. Эти полосы тянутся далеко за Тобольском. Иртыш, обогнув Тобольску гору, течёт дальше на север, и на расстоянии не меньше четырехсот километров от Тобольска у крупного селения Самарово ( теперь это, очевидно, город) впадает в полноводную Сибирскую реку Обь. Обь же начинается при слиянии рек Бии и Катуни в Алтайском крае и гонит свои воды в Карское море. Вскоре конвой поднял наш лагерь и погнал вниз с горы к пристани. Вещи везли на телегах. На пристани нас стали погружать на баржи. Репрессированных было очень много. Сколько, не считал, но две большие баржи были заполнены. Людей сразу загоняли в трюмы барж и приказали сидеть около своих вещей. Переселенцев отправляли без главы семьи и куда, кто его знает. Среди нас слухи размножались с быстротой молнии. Народ был сильно напуган, верили правде и неправде. - Недоезжая Самарово, баржи потопят. Некоторые ревели с причитаниями, заламывая руки: - Теперь нам конец, нас всех утопят! - О, Господи, да что же это такое, за что нас губят?! - Мы выращивали хлеб, кормили государство, а нас сорвали со своей земли и погнали, как бешеных собак, за что? За что, я спрашиваю?! - Да, ты не кричи, - перебивает её соседка,- всё равно Сталин не услышит.

- Нет, всё равно конец! – подхватывает следующая.

Я прижался к своей матери и смотрю, как конвой толкает прикладом винтовок людей, загоняя их во - внутрь баржи.
В конце концов, людей погрузили всех, закрыли крышки трюмов, оставив щели для воздуха. Внутри баржи становилось душно, но сидеть здесь было лучше, чем там, на площади, под дождём и ветром. В туалет водили под винтовкой. Даже я такой малый и глупый рассуждал:

- Для чего же нужна большая охрана для деревенских женщин, детей и стариков.- Мне это было не понятно. Буксирный пароход подошёл к нашей барже, и я понял, что скоро нас повезут. И тут произошёл случай. Один парень из переселенцев попросился в туалет, а там он через дырку опустился в воду. Охранник этого не заметил, и всё стоит, ждёт. Наконец, начал стучать прикладом о дверь туалета, ругаясь: - Хватит там ср…, выходи! Не дождавшись ответа, сорвал дверь, а там никого нет. Он выстрелил в воздух и в дырку туалета. Прибежали другие охранники, искали вокруг баржи, стреляли в воду, но так и не нашли. Утонул он или спасся, мы не знаем. Пароход, который стоял у нашей баржи был под парами. Я слышал, как он пробовал машину, значит, скоро нас повезут. Мне было всё безразлично: поедем ли мы или не поедем, и куда поедем. Мама была подавлена этим отъездом, и молчала. Плач, причитания, разные выкрики продолжались. Да, и что тут говорить о настроении всех людей. Ожидали наихудшего. Вдруг услышали крики конвоиров и какой-то топот по палубе баржи. В барже все замолкли, и свои взоры обратили на лестницу, где крышка трюма, по которой мы спускались в баржу. И вот увидели: крышка открылась, и по лестнице стали спускаться во внутрь баржи какие-то обросшие, грязные мужчины без вещей. В руках у некоторых были маленькие мешочки- торбинки. Среди них я увидел и узнал своего дорогого отца. Я не узнал своего голоса, как закричал: - Папа, папочка, мы здесь с мамой, иди сюда.

Кричали и другие, узнав своих отцов и мужей. Я вскочил на ноги, но бежать не было как, так как было много народа. Но отец увидел меня и стал пробираться к нам. И вот он, дорогой папа перед нами. Я прыгнул к нему, обхватил его и прижался. Слёзы текли так, как ещё не бывало. Мама тоже прижалась к нему, и все плакали, но плакали от радости. Теперь мы вместе. Успокоившись, мы сели. Мой папа – Степан Захарович похудел, но  глаза сияли.

Мне теперь было не страшно от того, куда нас повезут. Я прижался к нему и молчал, а они с мамой разговаривали. Наконец, после долгого размышления, я спросил у него: - Папа, а почему у нас отобрали дом и всё хозяйство, даже мою гармошку забрали? И выгнали из дома? – добавил ещё. - Ну, что тебе сказать, сынок. Я перед народом не виноват, иначе меня бы не выбрали председателем колхоза. Это просто какое-то недоразумение. Знаешь, в тюрьме было много таких, как я – тружеников села, и они тоже не знали, за что их арестовали. Поживём – узнаем. Тебе дольше жить, узнаешь и правду. У отца с собой не было никаких вещей, только в узелке завёрнута кружка и ложка, да и кисет с махоркой. Отец очень сильно курил. Я только позже узнал, что ему курить было нельзя. Я долго молчал, и наконец, опять спросил его: - Папа, а почему нас будут топить в воде? - Что ты, сынок, не бойся, нас топить не будут. Это люди со страха придумали. Нас повезут в ссылку, там и будем жить, а домой нам нельзя. Кто побежит с баржи, того расстреляют. Мы теперь вместе, а вместе и жить и умирать не страшно. - Папа, а вас, откуда привезли? Отец рассказал, что всё время он сидел в тюрьме в Тюмени, а потом нам сказали, что домой ехать нельзя, вас сошлют, и что где-то вы встретитесь со своей семьёй. Потом повезли в Тобольск, а теперь, вот видишь, мы вместе. Ты, сынок, всё это не забывай. Когда-то ты всё поймешь. Тут мы услышали, что пароход заработал колёсами и потянул наши баржи.

На крупных пристанях часть семей высадили на берег. В Самарово ещё высадили несколько. Нас же не вызывали. Поехали дальше. На кратковременных остановках пароход нагружался дровами, которые сжигались в топке парового котла. Река, теперь это была Обь, становилась всё шире и шире.

Когда проезжали недалеко от берега, то было хорошо видно не потревоженную тайгу человеком. От берега реки никак не пройти внутрь леса: всё заросло плотной стеной. Чтобы пройти несколько метров вглубь леса, нужна была бы пила и топор. Селения встречались очень редко. Через несколько суток показалось крупное селение Берёзово. Проехали уже пять километров от Самарово.

В Берёзово часть людей была высажена на берег. В этом селении в восемнадцатом веке после смерти Петра 1 отбывал ссылку граф Александр Меньшиков со своими двумя дочерьми.

Пароход погрузил необходимое количество дров и повёз баржу дальше на север, вниз по Оби. Обь здесь разделялась на много рукавов и была так широка, что сразу оба берега увидеть было невозможно. Когда подходили ближе к берегу, то было видно, что тайга стала редеть. Теперь конвой отсиживался в каютах баржи, и нам разрешали выходить из баржи на палубу. В барже сидеть было очень душно, то крышку трюма теперь открывали. Охрана не боялась, что кто-то осмелится спрыгнуть с баржи: до берегов очень далеко, доплыть было невозможно, а селений по берегам реки не встречалось. Так или иначе, кто решится бежать с баржи, неминуемо погибнет. Через пару суток стала появляться тундра.

Тайга постепенно переходила в тундру, но это ещё не сама тундра. Больше чем через сутки, появилась уже настоящая тундра. На земле растёт мох и мелкие кустарники. Кое-где низкие карликовые берёзки, но не прямые, а изогнутые.

Вскоре с правой стороны реки берег немного возвысился. Когда мы подошли ближе к той возвышенности, то оказалось, что около этой возвышенности в Обь впадает другая небольшая река. Наш пароход вошёл в эту реку и стал подниматься вверх по течению. Реку эту, как я узнал позже, называют Полуй. Теперь эта возвышенность стала слева от нас. Угол возвышенности между Обью и Полуем носит название Ангальский мыс.

Реки Полуй и Обь у Салехарда. Ширина Оби при впадении реки Полуя около четырех, а в некоторых местах и больше километров. Выше по Полую километров семь- восемь находится большое селение Обдорск – ныне Салехард. До него от Берёзово считают пятьсот километров. Салехард находится на границе заполярного круга. Вообще считают, что он находится за полярным кругом.

Современная карта. За короткое лето, почва оттаивает лишь на малую глубину. Вечная мерзлота сохраняется круглый год. Во все стороны от Салехарда – тундра – это мхи, лишайники, низкие кустики и маленькие кривые берёзки. Деревьев никаких нет. Жуткая местность, как мне показалось вначале.

Подъехав к пристани, нас выгрузили на берег, где мы пробыли несколько суток, так как ничего для нас не было приготовлено. Наконец, нас стали размещать по квартирам. Оседлые жители здесь – зыряне, ну и некоторые остяки. А вот ненцы – это кочевники, они на одном месте не живут. Живут, пока олени не выедят мох вокруг, а потом меняют место жительства. Остяки живут на берегах рек, ловят рыбу, охотятся. Живут в шалашах из шкур. В деревянных домах живут зыряне. Они тоже занимаются рыбной ловлей и охотой. Заскакивая вперёд, скажу, что часто видел остяков и ненцев и узнал, как они живут, что они едят, как одеваются и прочее. Узнал об интересных их обрядах. Остяки и ненцы одеваются в шкуры оленей. В то время нижнего белья у них не было. Зимой они надевали двойную одежду из шкур оленей: первая – шерстью к телу, а вторая – шерстью наружу. На ноги сначала надевают «чижи» - тонкие и мягкие чулки из шкур, а сверху – шерстью наружу разукрашенные «кисы». Обувь очень тёплая и легкая. Головных уборов ни у остяков, ни у ненцев не. Даже зимой идут в двойных шубах, но с голой головой. Только в сильные холода они надёргивают на головы капюшоны, пришитые к этим шубам «малицам».

Малица сшита так, что у неё нет пуговиц. Человек в неё залазит снизу. К малице пришиты рукавицы. Каждый ненец и остяк, молодой или старый, мужчина или женщина носят всегда при себе на ремне нож. Шьют они свою одежду не нитками, а оленьими сухожилиями. Такая одежда долговечная, а если она когда-то почему-то порвётся, то не по шву, а в стороне. У мужчин нет усов и бород, а есть только несколько волосинок. Жилище немцев – чум. Палки, покрытые оленьей шкурой шерстью наружу. Я много раз бывал у них зимой и ни разу не видел костра, где бы они грелись или что-то готовили. Но видел, как они ели свежую мёрзлую рыбу. Снимают с рыбы шкуру, и каждый только для себя режет длинные полоски от хвоста до головы. И по кусочкам эту полоску рыбы отрезают прямо у рта, ухватив её зубами. Часть рыбины, которую не съест тот или другой ненец, кидают собакам, которых у них много. Собаки охраняют табуны оленей. Оленье мясо очень вкусное. Оленину мы покупали в магазинах. Я видел, как ненцы едят оленье мясо зимой. Отобрав нужного оленя, они его убивают, обдирают, разрезают живот, выбрасывают все внутренности собакам. Туша лежит на своей шкуре, никуда они её не переносят, а где убили оленя, ободрали, тут вокруг неё садится всё семейство прямо на снег и прямо на шкуру, которая лежит под тушей оленя. Каждый вынимает из ножен свой острый нож и отрезает от туши, понравившийся ему, кусок мяса величиной с кулак. Затем он подносит его ко рту, ухватывает его зубами, и около рта снизу вверх отрезает часть, чтобы прожевать и проглотить. Отрезав несколько раз, остаток кидает собаке, которая лежит рядом и облизывается. Затем он рассматривает опять тушу и выбирает другой понравившийся кусок. Буквально у всех на лице кровь от мяса. Чтобы мясо ели с хлебом, я не видел. Я боялся, что кто-нибудь ножом себе отрежет нос, но этого не случилось. Руки и лица грязные, ногти не обрезанные, волосы на голове не расчёсаны. Грязные руки обтирают о свою одежду тут же. Старые и пожилые ненцы немного знают по-русски, а молодёжь нет. Их в школе не учили, даже при нас. Ненцы и остяки очень любят русскую водку, за неё они, не задумываясь, отдают, что попросят. Зная эту их слабость, некоторые русские обманывают этих бедных людей и наживаются. К этим подлецам нельзя относить спецпереселенцев, потому что им негде взять водку, а потом некуда деть выторгованное. За нами была строгая слежка.

Детей ненцы с рождения кладут в маленькие корыта из дерева, специально выдолбленные. Малыша обматывают мягкими тонкими шкурами. Сверху корыто накрывают тоже шкурой, обвязывают сухожилием и кладут это корыто, где попало на землю, то есть на снег. Если ребёнок сильно кричит, то мать снимет верхнюю шкуру с корыта и накормит ребёнка или мокрые шкурки из-под него выбросит, подстелет сухие. Опять завернёт в шкуры и в корыто, а последнее ставит на снег не только в чуме и даже за чумом, если она не имеет возможности зайти в чум. Мы все, видевшие это, очень удивлялись увиденным. Ведь выживать ребёнку при таком уходе очень трудно. Но они выживают, растут, становятся взрослыми. В корыте ребёнок находится до тех пор, пока не начинает ходить. Но и до этого он ведь растёт. Если длина корыта становится недостаточной, то его заменяют другим, подлиннее. Век ненцев короткий. В сорок лет он уже старик. Я видел, как такого старика хоронили. Хоронят недалеко от своего стойбища. В землю вбивают несколько кольев и делают площадку на высоте полтора- два метра над землей. Покойного кладут на эту площадку в той одежде, в которой он жил и умер. Рядом с ним кладут всё то, чем он пользовался при жизни. Около возвышенности к другим кольям привязывают живых оленей разное количество: одного, два, три, четыре – это в зависимости от заслуг умершего. Ребёнок – один олень, отец – четыре оленя. Когда через несколько дней родные посетят захоронение (они обязательно это делают) и увидят, что оленей нет и покойника нет, то считают, что его забрал Бог. Если внимательно присмотреться к захоронению, то обязательно можно рассмотреть кости и оленей, и человека, так как их съедают волки, которых там достаточно. Остяки, в отличие от ненцев строят жизнь по-другому. Живут они на берегах рек летом и зимой в шалашах – таких же чумах, но у них оленей нет.

Они ловят рыбу и охотятся. В то время у остяков был такой обычай: двое остяков рыбачат каждый в своей лодке-байдарке ( очень неустойчивая, верткая, обтянутая шкурой шерстью во внутрь). Каждый имеет свою сеть для ловли рыбы. И вот, если один нечаянно вывернется из лодки и начнёт тонуть, то он не кричит, не просит помощи. А другой, видя это, не будет его спасать, а помолится, пока тот не погрузится в воду, и будет продолжать рыбную ловлю. По их религии нельзя спасать утопающего, это грех. Считают, что его призывает к себе Бог, и мешать этому нельзя. Остяки говорят, что это самая хорошая смерть. Если же остяк умер по-другому, то его хоронят почти так же, как ненцев, только без оленей. Я часто бывал у остяков, покупал у них рыбу за деньги. А они в магазине Салехарда за деньги покупали порох, дробь, хлеб и другое. Лето за полярным кругом проходит быстро. В конце мая начинается ледоход, а в начале июня приходит в Салехард первый пассажирский пароход. Он привозит продукты питания, прессу и пассажиров. Для заполярников первый пассажирский пароход – большая радость, это целый праздник, особенно для молодёжи. Люди собираются не только на пристани, но и по всей возвышенности, на которой расположено это селение. Пароход шёл за последними льдинами ледохода.

И поэтому, когда начинался ледоход на Оби, то мы – ребятишки каждый день торчали на высоких местах возвышенности, чтобы первыми увидеть дым от парохода и сообщить об этом людям. Когда пароход приставал к пристани, то мы торчали на пристани до тех пор, пока не насмотримся на него. Так хотелось проникнуть на него и побегать по палубе, посмотреть машину, но нас не пускали. Летом пассажирские пароходы приходили три – четыре раза в месяц. Приходили буксирные пароходы, с грузами на баржах или притягивали плоты круглого леса. Здесь был большой лесопильный завод, и брёвна из плотов тут распиливали на балки, доски разной толщины и длины.

Это селение Обдорск через пару лет стали называть городом Салехардом, поэтому и я в дальнейшем буду называть городом, хотя до города было далеко. Этот город имел небольшую пристань, лесопильный завод, одну семилетнюю школу, больницу, аптеку, милицию, НКВД и только, а в стороне за небольшой речкой Шайтанкой, в 3-4 км от города находился небольшой рыбный комбинат. Комбинат с приездом переселенцев начал расширяться, появились новые постройки. Строили специальную пристань рядом с рыбкомбинатом для грузовых судов, строились новые склады. До нашего приезда на комбинате работали вольнонаёмные люди, которые были завербованы на пару лет. Здесь требовались люди постоянно, и много людей. Вот, очевидно, и для того и привезли сюда репрессированных. В голой тундре недалеко от рыбкомбината начали строить специальный посёлок для прибывших переселенцев.

Все переселенцы были размещены по зырянским квартирам, и сразу же в этом 1930 году по приказу начальства (НКВД) начали строить посёлок в районе рыбкомбината. Вся молодёжь и взрослые, кроме детей и стариков были направлены на строительство этого посёлка. Работали от зари до зари. Начальство торчало на стройке каждый день. За опоздания наказывали не только деньгами, но и лишением свободы. Если замечали, что кто-то саботирует или вредит, то эти люди быстро куда-то исчезали и больше их никогда не видели. Люди были напуганы, работали серьёзно и, конечно, работа двигалась. Начальство хотело, чтобы до холодов можно было основную массу переселенцев поселить в эти бараки. Оно торопило строителей. Бараки длиной 25-30 метров, шириной 8 метров из круглого леса. Эти брёвна из плотов, которые по воде сплавляли за тысячу километров отсюда. Им бы дать лето - два подсушиться. Так что бараки были очень сырыми. Вокруг бараков мох втоптали в землю, получилась грязь. С утра до вечера мириады гнуса: комаров и мошек. Это был страшный бич для людей. Они залазят в уши, нос, за рубашку, в волосы и кусают, пьют кровь. Спасение от них – сетка из толстых ниток, пропитанная дёгтем и навешанная на голову. Шею завязывали платками. Мошкара боялась запаха дёгтя и не лезла в сетку. Но от сетки было трудно дышать самим людям, кружилась голова. Некоторые даже падали. Поэтому решили около своей работы раскладывать костры и на них класть сырой мох, от этого возникал густой и вонючий дым. Люди периодически сбрасывали с головы сетки и подходили на некоторое время к кострам, но дышать дымом тоже было тяжело. Перед заморозками переселенцев стали вселять в эти бараки. Там комнат не было. Семья от семьи отгораживалась пологами, брезентами, да и просто сшитыми между собой тряпками. На две семьи давали маленькую печку из жести. За первую зиму 1930-1931 г. Почти из каждого барака смерть забрала многих . В первую очередь гибли дети и старики. В посёлке врачей не было. Лечились и спасались, кто как мог. От недостатка лука и чеснока у людей появилась цынга. Это коварная болезнь: начинали расшатываться зубы, потом совсем выпадали. Ноги и руки скручивались. Человек не мог ни ходить, ни сидеть, ни лежать. Тело всё ломило так, что больной страшно мучился и в мучении умирал. Когда переселенцев вселяли в бараки, отец сходил в город к врачу, а затем в управление НКВД, и нас оставили зимовать на квартире у зырянки. Мы у неё жили почти целый год, и тем спаслись от «сырых гробов» - бараков. Всем ссыльным было объявлено, что выходить за черту города нельзя. Виновники будут застрелены на месте. Приказали каждую неделю приходить в комендатуру и отмечаться. В 1930-1931 учебном году учиться не пришлось: в местную школу ссыльных не принимали. Начальство обещало: - У вас - ссыльных будет своя школа. Её намечено строить недалеко от посёлка. В 1931-32 учебном году школа для нас ещё не была построена, но уже строилась. Я опять не учился. Летом бегали с товарищами по тундре, собирали ягоды (морошку), грибы, удили рыбу. Я много читал, рисовал, к этому у меня был «вкус», и неплохо выходило. Некоторые картинки продавал, особенно пейзажи прежнего места жительства, пароходов пассажирских и буксирных. Даже нарисовал на жести масляной краской свой родной дом. Любил мастерить разные игрушки. Ну, и делал разные каверзы, за что мне часто попадало. Однажды сделал бумажный змей с трещоткой. Ветров там было достаточно. Змей взлетал высоко над домами и трещал, спасу нет. И вот возникла у меня озорная мысль. Как-то вечером пастух гнал коров мимо дома зырянки, где мы были на квартире. Я быстро запустил змея в воздух, а сам стал за домом и начал наблюдать. Когда змей затрещал, коровы кинулись с дороги в разные стороны, подняв хвосты, стали разбегаться. Пастух ничего не мог с ними поделать. Они мчались с рёвом друг на друга и даже на пастуха. Мне же было весело, я подпрыгивал на одной ноге. Пастух собрать коров не мог, зато нашёл меня и так намял мне бока, даже разбил нос, из которого текла кровь. Но я не плакал. Пастух разорвал змей в клочья. Когда я пришёл домой, о событии уже знала мать и хозяйка. Они «пилили» меня до позднего вечера. Хозяйка наша была чуть с причудой. Когда она чего-то испугается, или ей скажут что-то неприятное, она закатывает глаза и начинает кричать не при выдохе, а на вдохе: Ох…! Эх…! Ох…! Эх…! А мне это очень нравилось. Я уже долго не слышал такого крика и решил ускорить дело. И вот сделал из толстой бумаги маленькую гармошку. Вставил в неё катушку из-под ниток и к внутреннему отверстию прикрепил язычок из бумаги. Когда гармошку сжимаешь, то получаются звуки, не совсем приятные. Из проволоки сделал устройство: сжимать её и разжимать. Когда дома никого не было, привязал гармошку под хозяйкиной кроватью. Её кровать стояла на кухне, а во второй комнате – горнице стояла наша кровать, где спали папа, мама и я. Между комнатами была переборка из досок и двери. От гармошки я протащил ниточку через щель переборки и привязал к своей койке так, чтобы лёжа на койке можно было легко до неё дотянуться. Я с нетерпением ждал наступления ночи. Наконец, все улеглись спать. Папа лёг скраю, за ним мама, а я у самой стенки. Когда услышал, что отец захрапел, а потом и мать, я просунул руку к нитке. Потянул раз, два, три и прекратил. Начал внимательно слушать, что произойдёт в другой комнате. Хозяйка сразу зашевелилась, закричала знакомым голосом, затем успокоилась. Минут пять я подождал и опять резко потянул нитку несколько раз. Хозяйка сильно начала кричать:- Ой…! Эй…! Ой…! Эй…! Затем она слезла с койки, зажгла керосиновую лампу и снова начала кричать. Потом открыла дверь в нашу комнату и стала звать мою маму: - Васильевна, Васильевна, вставай!

Мать проснулась, слезла с койки, подошла к ней.

- Что, Филлимоновна, не спишь? А хозяйка вновь начала кричать приятным мне голосом: - Ох…! Эй…! А я лежу, не дышу, прямо дух захватывает, так интересно. Когда хозяйка накричалась, то рассказала матери: - Васильевна, у меня под койкой кто-то хрюкает, это, наверное, домовой. Иди, погляди. Мать пошла за хозяйкой, стала её успокаивать, посмотрела под койку. Сказала, что ничего и никого там нет, успокойся и ложись спать. Сама вернулась и легла. Я притворился спящим, но вскоре уснул. Утром, когда хозяйки не было дома, мать полезла под хозяйкину кровать и поднесла к моему носу ту злополучную гармошку, затем разорвала её и бросила в печку. Меня же потрепала за уши и прочитала длинную мораль. Я пообещал, что больше гармошкой хозяйку пугать не буду и убежал на двор к ребятишкам. У местных ребятишек я увидел самодельные наганы. Они стреляли так громко, как настоящие. Узнав о том, как они сделаны, я тоже решил сделать наган и, конечно, с удовольствием пострелять. Достал медную трубку, с одной стороны заклеил её, привязал к деревянной доске (ложа). У ребятишек достал немного пороха. Насыпал его в трубку (ствол), забил пыж из бумаги. Затем в ствол засунул небольшой ржавый гвоздь, потом опять пыж. Вставил спичку головкой в отверстие трубки. Зашёл в хозяйкин двор, выбрал место для стрельбы. На воротах стайни, где стояла хозяйкина корова, начертил круг – мишень. Отошёл на пять метров, поджёг спичку и нацелился на мишень. Спичка горела медленно, а у меня терпение лопалось: -Выстрелит или нет? Вдруг раздался выстрел, да так громко, что я пошатнулся. Наган вырвался из рук и куда-то улетел. Я сиял от радости и даже топнул ногой и несколько раз обернулся. Затем подошёл к двери и увидел, что гвоздь торчит в мишени. Я обрадовался, что попал. Но тут дверь эта отворилась, и из стайни выбежала хозяйка, крича: - Ой…! Эй…! Ой…! Эй…! Она, как ветер, пробежала мимо меня и вбежала дом. Я, конечно, быстро сообразил, что нужно исчезнуть, и убежал в глубокий ров, недалеко от дома. Домой я долго не возвращался. Но захотелось есть, и я решил вернуться в дом. Мать была злая, она схватила меня за волосы, потом за уши, что-то кричала, притащила меня в передний угол комнаты и поставила на колени: - Молись Богу и проси прощения!- крикнула она и ушла на кухню. Я долго стоял в углу на коленях и всё поглядывал на икону, которая висела в центре других – это был какой-то святой, красочно разрисованный. И вдруг у меня возникла озорная мысль, и мне стало легче стоять. Наконец, мать освободила меня от наказания, но задуманное из моей головы не улетучивалось. Я решил нарисовать того святого, зная, что мать и хозяйка всё время молятся и смотрят на того святого. У ребятишек позаимствовал акварельные краски, достал толстый лист белой бумаги и, когда дома никого не было, ни матери, ни хозяйки, снял икону и нарисовал святого на бумаге. Раскрасил так, как на иконе. Затем аккуратно обрезал бумагу рисунка и вложил его в икону, закрыв того святого своим. Икону поставил в угол за лампадой, посмотрел: - Не узнают, ей богу, не узнают. И с чувством удовлетворения побежал на улицу к ребятишкам. Одновременно захватил с собой позаимствованные акварельные краски. Вечером хозяйка и моя мать усердно молились, глядя на моего святого. Я в душе улыбался, но вида не подавал. Так шли дни за днями. Я ждал, когда они раскроют мою каверзу, но время не наступало. Они, очевидно, ничего не замечали. А я постепенно об этом забыл, увлёкся ходить на лыжах и ловить силками куропаток. Сделал из конского волоса до десятка силков и с вечера их ставил на кустах за городом, а утром приходил проверять.

Каждый день я без добычи домой не приходил. Мама хозяйке давала по куропатке, когда приносил несколько. Куропатка – птица белая, по величине меньше утки, но вкусная. Отец был доволен, конечно, и мать тоже, что я стал понемногу помогать семье. Но периодически мысль меня сверлила:

- Когда же, наконец, они раскроют мою очередную афёру? Да и мне уже хотелось послушать хозяйкины интересные звуки. Уже, наверное, прошёл месяц или больше и я, наконец, не вытерпел и признался матери: - Мама, а ты ведь молишься не на настоящего святого. - Бог с тобой, что ты выдумываешь. Нельзя богохульствовать, а то ведь Бог накажет. Я тогда быстро стал на табуретку, снял нарисованный лист с иконы и подал матери. Она была поражена. Смотрит то на картину, то на меня, а сказать ничего не может. А потом схватила меня одной рукой за волосы, другой за ухо и давай трясти и что-то причитать. В это время дверь открылась, и на пороге появилась хозяйка. - Васильевна, ты за что его? Мать отпустила меня, подошла к хозяйке и показала ей рисунок святого. - А мы молились на эту бумажку, ведь она была там, в иконе. Наконец дошло и до хозяйки. Она закатила глаза и давай сильно издавать, интересные для меня звуки: - Ой…! Эй…! Ой…! Эй…! А я только этого и ждал. Кричала она долго, посмотрит на святого и опять кричит так, что у неё на губах появляется пена. Мать успокаивала её, поила водой. Я тем временем вырвался из дома и убежал на улицу. Вернулся я уже поздновато. Дома был отец, пришедший с работы. Мать о моих проделках всё ему рассказала. Когда я вошёл в комнату, то увидел, что отец смотрит на меня, но не сердито. Он начал говорить: - Что, сынок перевоспитываешь мать с хозяйкой? Ну, и изобретатель же ты. В кого ты пошёл, как будто в нашей родне такого не было? Вот, что я тебе скажу, Сергей. Прекрати такие изобретения, а то старуха то может умереть, ведь она больная, потому она так и кричит. Так что, кончай с этим. Он говорил со мной, как со взрослым, и я его понял. Вскоре отец принёс не очень приятную новость: нашей семье комендант приказал переезжать в посёлок ссыльных. Школу для ссыльных заканчивали, и мне ходить из посёлка было близко – это хорошо. Но для здоровья нашей семьи переезд в сырой барак – это было плохо. Не подчиниться приказу было нельзя, и мы переехали на новое место жительства. Жизнь в бараке была для нас намного тяжелей, чем на квартире у зырянки. В бараке не топить нельзя, а затопишь – пар, как в бане. Около железки (печки) можно хорошо греться, но за столом холодно, нужно надевать шубу, а на ноги валенки, это даже весной. Мой товарищ, Данила Кузнецов написал стихотворение на злобу дня. Первый куплет ещё сохранился в памяти: Холодина во избёнке, Зубы пляшут трепака, Ох ты, мать твою, жизнёнка, Но что ж делать мне пока? Летом 1932 года была закончена постройка школы- семилетки для ссыльных. Осенью школа начала работать. Родители записали меня в пятый класс. Пятый класс в Покровском я не закончил из-за болезни, и из-за высылки ещё потерял два года. Но из переростков был не я один. Школа находилась между посёлком и комбинатом. Ходить в школу было близко. Когда начались занятия, я энергично взялся за учёбу. Учиться хотелось. Учёба давалась мне легко. Познаниями меня всегда ставили в пример. Наряду с учёбой ходил ловить куропаток, этим помогал отцу доставать пропитание. Зимой часто выходил на улицу и наблюдал интересные, загадочные явления.

Северное сияние в небе – это удивительное явление природы. Смотришь и не можешь от него оторваться, так как оно всё время меняется, как в кино. Поэтому ночью здесь не темно. Зимой бывают дни, когда Солнце не показывается из-за горизонта, а темноты не бывает. Летом, наоборот: бывают дни, когда Солнце не заходит за горизонт. По часам ночь, а на дворе день, да ещё солнечный. Сначала было трудно привыкнуть к таким явлениям природы, но со временем привыкли. В 1933 году я окончил пятый класс с хорошими оценками. По окончании пятого класса нас сфотографировали. Учащихся было много, но нас – переростков было немного. Коллектив был дружный, нам «дядям» никто ярлыков не наклевал. На фотографии ниже я стою в заднем ряду в середине, слева пятый в белой рубашке. Моя голова выше всех в ряду. Внизу лежат: Володя Шмелёв (слева) и Данило Кузнецов (справа), тоже переростки. Директор школы (во втором ряду в середине) предупредил нас переростков: - Если будете плохо учиться, пойдёте на работу, а если будете хорошо учиться, то возможно вас перевести в следующий класс, через класс. Мы это приняли всерьёз и добились своего. После окончания шестого класса, нам сказали, что надо учиться летом, чтобы сдать экзамен за седьмой класс. Мы целое лето готовились по учебникам самостоятельно, а осенью у нас приняли экзамен совсем другие учителя, в городской школе.

Сдавали четырнадцать учеников, но сдали экзамены только шесть. И нас зачислили в восьмой класс городской школы. Это был первый старший класс. Девятого класса в городе не было. После сдачи экзаменов за семь классов, ещё до начала занятий в восьмом классе мы с большой радостью решили сделать сюрприз своим семьям. Наше решение было сходить за ягодой морошкой. Морошка - сладкая жёлтая ягода, напоминающая землянику, но немного крупней. Растёт так же низко около самой земли. Из неё готовят очень вкусное варенье, да и так её можно есть с удовольствием.

Дома мы взяли по пустому ведру, и пошли берегом реки Полуй до Ангальского мыса. Здесь Полуй впадает в полноводную реку Обь. За мысом прошли ещё около километра и взобрались на очень крутой берег. Сели отдохнуть и стали наблюдать за течением воды в реке. Обь здесь очень широка. Противоположный берег плохо просматривается, на той стороне находится посёлок Лобытнанги, но его рассмотреть невозможно. За посёлком вдалеке хорошо видны отроги Уральских гор. До них, говорят, от Салехарда восемьдесят километров.

Отдохнув и насмотревшись, мы пошли от реки в глубь тундры. Отошли совсем немного, и уже начали собирать ягоды. Их здесь было очень много. Мы быстро набрали по полному ведру и наелись. Собирая морошку, увидели много грибов. Жалко было их оставлять, но набирать не во что. Кто-то из нас подал предложение: - Наберём в рубашки. Мы сняли с себя рубашки, завязали рукава и ворот, и набрали так много грибов, что трудно было нести. И всё же с остановками и отдыхом принесли всё это богатство своим родителям. Через пару дней опять пошли туда же, но на этот раз нас послали родители. И опять сбор даров природы увенчался успехом. В 1933-34 году, когда я обучался в шестом классе, у меня возникла мысль сделать маленькую действующую паровую машину. Мысль так овладела мной, что я и ночью думал об этом. Нашёл в библиотеке журнал «Делай всё сам», издававшийся в г. Свердловске, в нём было то, что мне нужно. Нужный материал помог мне найти самый близкий товарищ Петя Столбов. Собрав нужный материал, я начал сооружать паровую машину. Из охотничьего патрона 16 калибра сделал цилиндр, а из патрона 32 калибра сделал золотник. Поршни отлил из свинца. Штоки, шатуны и коленчатый вал сделал из медной проволоки. Маховик отлил тоже из свинца. Через пару недель машина была готова. Я стал дуть в трубку, но машина почему-то не хотела работать. Петя подсказать мне не мог, так как не знал. В школу постеснялся нести. И я начал сильно думать, что делать. Проходит неделя – ничего не придумал. Стал плохо есть, под глазами появилась синева.

Мать заметила и спросила: - Серёжа, что с тобой, ты плохо ешь, что у тебя болит? -Ничего, мама, - это всё пройдёт, как только машина заработает. На другой день мать уже спрашивает: - Ну, машина работает? - Пока нет,- отвечаю я. - Слушай, Серёжа, ты сходи к дяде Иноземцеву, он же моторист, он поможет тебе. Этой ночью я совсем не мог уснуть. Когда под утро немного вздремнул, то, проснувшись, я сразу нашёл ошибку. Натолкнула меня какая-то сила во сне. Ещё не умывшись, я кинулся к машине и чуть погнул вал, где соединяется шатун от золотника. Я подул в трубку, и машина начала работать, да так быстро. Я всё дул, пока в глазах не стало темно, а потом отбежал от машины и начал плясать, да так громко притопывать, что мать прибежала с кухни. Увидев меня, начала смеяться. Наверное, это первый раз в ссылке мать смеялась, я так неуклюже плясал и присвистывал. Наконец, я успокоился, обнял маму, поцеловал её и сказал: - Теперь я не буду худеть. Когда я продемонстрировал работу машины Пете, он был тоже в восторге, и предложил быстрей делать паровой котёл, чтобы машина работала от пара. Паровой котёл делал из железной банки из-под томата. Петя стал энергичней помогать. К банке сделал сухопарник, свисток. Затем сбегали в аптеку и купили резиновую трубку и два зажима. По трубке будет идти пар от котла к машине, а зажимом перекрывали пар. Ну, теперь всё готово. В воскресенье решили пробовать работу котла и машины. И вот подошло воскресенье. Позавтракав, мы понесли котёл, машину и ещё пустое ведро подальше от посёлка в тундру к реке Шайтанке. Выбрали подходящее место, вкопали котёл в землю. Петя натаскал мелкого сухого хвороста и затопил печку. - Петя, ты – кочегар, а я машинист, - определил я. Когда в котле зашумело, я открыл зажим у свистка, и свисток засвистел, да так сильно, что мы вздрогнули. Я открыл другой зажим, и пар ринулся в машину. Машина заработала. Маховик стал так быстро вращаться, что машина начала трястись. Пришлось держать её руками. Радость наша была неописуема. -Серёжа, дай мне подержать машину, - попросил Петя. И вот он стал машинистом, а я начал подкладывать хворост в печку. Мы не заметили, как начало темнеть. Мы целый день провозились с машиной и даже забыли о еде. Наконец, мы окончили занятие и радостные возвратились домой. Котёл и машину принесли с собой, печку залили водой и замаскировали хворостом. Этим летом 1934г. Мы с Петей несколько раз ходили пробовать работу паровой машины и брали с собой товарищей. В посёлке все узнали о моей машине. Немало приходило к нам в барак смотреть эту «диковинку». Наконец, мой интерес к машине стал иссякать. И, уходя учиться в городскую школу, я подарил машину вместе с паровым котлом в физкабинет поселковой семилетки. Взрослое население посёлка ссыльных в основном работало на рыбкомбинате. Но на комбинате работали ещё и вольнонаёмные. Они были завербованы на несколько лет. И для них начальство создало условия жизни совершенно не похожие на наши. Они жили в двухквартирных сухих домах близко к комбинату. Для них была особая столовая, спецмагазин, клуб. Вольнонаёмные относились к ссыльным свысока. Они оскорбляли ссыльных, смеялись над ними. Нам же обижать, смеяться, ссориться с вольнонаёмными категорически запрещалось. Суд, милиция, НКВД и прокурор были на их стороне. Порой за справедливые высказанные мысли против некоторых агрессивных вольнонаёмных наших арестовывали и увозили куда-то. Назад они уже не возвращались. Некоторые дети вольнонаёмных часто дрались с ссыльными и , если они терпели поражение, то жаловались своим родителям, а те нашему коменданту. Комендант вызывал родителей ссыльных. Некоторых ругал, других штрафовал или назначал на дополнительные работы после смены или в воскресенье. Началась стройка двухэтажных домов для вольнонаёмных далеко от нашего посёлка, но ближе к комбинату. Развернулась стройка новой пристани тут около комбината. Это будет грузовая пристань. На стройках работали в основном ссыльные. Комендант издал приказ: «Всем ссыльным – переселенцам ходить отмечаться в комендатуру один раз в месяц». Мой отец всё время работал на стройке, плотничал целый день с топором. Когда приходил домой, то мучился со спиной, поясницей. Мама почти каждый день его натирала какими-то лекарствами. В этом 1934 году у меня была большая радость: папу восстановили в правах голоса, но без права выезда. Нашу семью и несколько других освобождённых перевели из бараков в отдельные домики на две семьи. Эти домики были построены недалеко от бараков. А кроме того я уже стал учеником восьмого класса, перепрыгнув через класс. Вот это наш домик, в который мы переселились. Наша семья жила в задней половине, окна выходили на юг.

Мы стали жить в двухквартирном домике. Отмечаться в комендатуру не ходили. И вот как-то прибежал посыльной от директора комбината: - Вас, товарищ Козлов, вызывает директор, идите быстрей. Вскоре отец вернулся и сказал, что директор комбината снял меня со строительства и назначил на небольшой винтовой грузовой пароход капитаном. Моя обязанность привозить гружёные рыбой плашкоуты на комбинат. Ездить за ними придётся по низовью реки Оби и её притокам, даже ходить в Обскую губу.

Летом отец дома появлялся редко. Я несколько раз ездил с ним, видел, как рыбаки добывали рыбу.

Тут же на берегу варили уху и жарили свежую жирную рыбу, и приглашали нас в компанию. И уха и жареная рыба мне очень нравились. Отец много раз ходил на пароходе в Обскую губу, где тоже рыбачили рыбаки. Он привозил рыбу на рыбный комбинат в Салехарде.

Обская губа

Один раз отец привёз из Обской губы плашкоуты с рыбой, и к заднему плашкоуту была привязана, плавающая на тросу, белуга.

Она похожа  на акулу. Её с помощью лебёдки вытащили на берег, кинули на доски и разрубили поперёк кольцами, а потом клали эти куски в деревянные чаны. Загрузили четыре полных чана. Через пару суток я смотрел и увидел, что эти куски были погружены в жир. Значит, за это время жир вышел из этих белужьих кусков. Позже я узнал, что жир очищали и заполняли им небольшие бочки, а мясо переработали на мыло, тут же на комбинате был специальный цех.

Зимой отец сильно заболел, его увезли в больницу. А мать заболела желтухой. Она была дома, но несколько раз я её водил под руку в больницу. Придём в больницу, а после приёма у врача идём в палату к отцу. Тяжело нам было тогда. Через пару месяцев отца выписали, но дали на комиссии инвалидность. Теперь ему на пароходе служить было нельзя, а в семье у нас никто не работал, и ему пришлось стать охранником на комбинате с мизерной зарплатой. Я учился в восьмом классе городской школы. Ходить приходилось далеко, около трёх километров по открытой местности, и переходить речку Шайтанку. Но, чтобы помочь семье, я два раза в неделю ходил под вечер ловить ершей, окуней на Шайтанку. Зимой на льду долго нельзя было высидеть, но я всё же успевал поймать до десяти или даже больше рыбин. И это для нашей маленькой семьи была большая радость. Когда дома было что кушать, то настроение к учёбе было лучше. Как-то пришла мне мысль организовать в своём классе шумовой оркестр, об этом я вычитал в одном из журналов. Классный руководитель дал мне разрешение на организацию и помог в агитации. Инструменты были разные: я играл на гармошке, двое на гитарах, было три балалайки, одна скрипка, несколько конфорок от самоваров, одна трещотка, бутылки, ложки, тарелки, расчёски с папиросными бумагами и была одна поперечная пила. Играли мы от души, хоть и не так сладко, но зато громко. Зал хохотал до слёз, аплодировали нам, свистели, топали ногами от радости. Мы – музыканты были на «девятом небе». Директор и завуч мне пожали руку, а после премировали книгой. А вот на городское выступление идти нам не разрешили. В нашем репертуаре были русские народные песни, сибирская кадриль, частушки. Особенно была интересна пляска двух девочек и одного мальчика под сопровождение шумового оркестра. В индивидуальных номерах я аккомпанировал девчатам, которые исполняли задушевные песни и озорные частушки. Участвовал в карнавале.

За активное участие в самодеятельности меня отметили в приказе по школе и написали в газете.

Рассказывая о своей жизни, нельзя не вспомнить о первой любви. Она бывает у каждого человека, но проходит у каждого по-разному, и это вполне естественно. Ну, всё по порядку. Учась в восьмом классе, я заметил, что одна ученица нашего класса тайком часто посматривает на меня. Это было после новогодних праздников. Я сначала не придавал этому значения, хоть и заметил это. Она ничем не выделялась среди других учениц. Среднего роста, лицо некрасивое, широкое, две чёрные косы. Когда товарищи сказали мне, что она, видно, души во мне не чает, я серьёзно призадумался и начал на уроках частенько на неё посматривать. Я убедился, что товарищи, очевидно, правы. И вот однажды после уроков я пошёл домой. Она прошла мимо меня и сунула мне в руку записку, а сама убежала. Я почувствовал, что записка горячая. Я заволновался и один , на этот раз, убежал домой. Записку прочитал только дома, когда ни отца, ни матери в комнате не было. Записка меня потрясла. Она признавалась в любви и не стеснялась. А мне почему-то было стыдно. Я сразу же написал ей ответ, потом подумал и записку бросил в пламя печи. Но душу начало что-то беспокоить: «Обо мне она думает, я ей нравлюсь, а вот она мне нет, ну, не совсем». Долго думал вечером о ней, но больше не писал записки. Придя в школу, я не подавал вида, что она на меня подействовала. Сидя на уроках, демонстративно делал вид, что не обращаю внимания на неё, но она продолжала по-прежнему смотреть в мою сторону. Она, очевидно, ждёт ответ на записку. Через несколько дней я снова получил от неё записку, передала сама на перемене, но ничего не сказала. Наконец, я ответил ей. Она возбудила в моей душе какую-то силу притяжения к ней. Встретиться и поговорить оба стеснялись. Переписка стала происходить регулярно. С каждым днём я стал слабее относиться к учёбе. Уроки готовил невнимательно. На меня напала какая-то тоска. Хотелось встретиться, поговорить. Она уже стала для меня красивей. Но случая встретиться не было. Шло время к весне, но ещё стояли холода 30-40 градусов. Однажды она написала, чтобы я пришёл к воротам их дома, написала адрес. Она жила в городе. В школе она передала мне книжку и сказала: -Принеси домой мне. И вот я с книжкой стою у ворот её дома. Ветер крутит снег, холодно, а я стою, во двор не иду. Она же во двор не выходит. Вдруг я услышал шаги, по улице шёл мужчина в моём направлении. Подошёл к этим же воротам, обернулся, посмотрел на меня: - Тебе что? Я ответил, что мне нужно видеть Надю, я принёс ей учебник и кое-что нужно спросить. -Ладно! – сказал он и вошёл в дом. Через минуту или быстрей Надя вышла за ворота в наспех наброшенной на себя шубе и спросила: - Ты что такой синий? - Да, ничего.- а у самого язык плохо поворачивался. В это время вышел во двор тот же самый мужчина, стал закуривать, а сам на нас смотрит. Надя забеспокоилась и тихо сказала: - Это мой отец, я пойду… В другой раз… - схватила учебник и убежала.

Я шёл домой замёрзший и недовольный. Я понял, что родители её догадались и, наверное, примут какие-то меры.

На другой день в школе её не было. Прошла неделя её нет Вскоре я узнал, что её перевели в другую школу, а весной отправили в Тобольск к родной тётке. Я горевал но не долго, так как в мою жизнь вмешался комендант, от которого я теперь не был зависим. Мы вольные и отмечаться не ходим. Мне выдали паспорт. Когда окончился учебный год, и меня перевели (конечно, были экзамены, их тогда называли «испытания») в девятый класс, комендант вызвал меня и моего товарища Петю Столбова в комендатуру. Там он сказал: - Ваши родители получили право голоса, и вы - их дети имеете право учиться не только здесь в средней школе, но и в других учебных заведениях. Мне приказали подобрать двоих мальчиков, которые окончили восемь классов для отправки в среднее специальное заведение. Вы Сергей Козлов и Пётр Столбов поедете учиться в Новосибирск в сельскохозяйственный техникум. Документы на вас уже готовы. Идите, собирайтесь, а завтра приходите ко мне. Нам почему-то ехать не хотелось, но возражать коменданту боялись. Наши родители не хотели нас отпускать, но, посовещавшись, согласились. Мне было жалко оставлять родителей, причём не совсем здоровых, но делать было нечего. Родители согласились на поездку и учёбу. И вот мы с Петей опять у коменданта. Он сказал: - Вот вам документы и билеты на пароход до Омска, а там купите на железнодорожном вокзале билеты на поезд до Новосибирска, по адресу найдёте техникум. Ты, Козлов, будешь старшим, а ты, Пётр, его слушайся! (хоть мы были почти одногодки, правда, я был ростом выше и был солидней). Через два дня придёт пароход, и вы на нём поедете. Всё, идите!. Провожать нас шли родители и друзья. И радостно и грустно было нам. Родители плакали, особенно женщины. Расцеловали нас, и мы взошли на пароход. Поставили чемоданы на своё место и поднялись на верхнюю палубу. Пароход отходил от пристани, нам махали, что-то кричали, мы тоже. И вот мы уже на Оби. Рассматриваем с Петей Ангальский мыс. Вспомнили, как ходили за морошкой, за грибами. Вспомнили, как запускали паровую машину на берегу Шайтанки. Потом ушли с палубы, так как уже Салехарда не было видно. Мы без родителей сами ещё никуда не ездили, и для нас это путешествие было серьёзным испытанием. Мы ехали вверх по Оби в сторону г.Тобольска. Ехали обратно по тому пути, по которому нас четыре года назад везли, как ссыльных. Теперь мы стали старше и серьёзно рассматривали всё окружающее.

Проехали тундру, лесотундру, затем увидели родные стройные берёзы вперемежку с хвойными деревьями.

Вскоре появилась настоящая тайга, но около реки она обрывалась и, поваленные водой и ветром деревья, уносились течением в Карское море.

Ехали до Омска целую неделю. Многое переговорили, передумали. Я Петра спросил: сколько денег дали ему родители, и сказал – сколько мне дали. Затем высказал мысль, что деньги зря расходовать нельзя, надо экономить. Кто его знает, что ещё может случиться. Да мы и не расходовали их до Омска. В Омске купили билеты на поезд до Новосибирска. В Новосибирске пошли к коменданту станции и показали свои документы. Он велел нам идти на пристань, там купить билеты на пароход, который проходит мимо сельскохозяйственного техникума, когда идёт вверх по Оби от Новосибирска. Мы так и сделали. Ехали на пароходе всего пару часов. И вот мы на берегу. Нам местные жители показали куда идти. Мы поднялись вверх от пристани и увидели нужное не совсем большое здание. В этот период времени в техникуме были каникулы, и все студенты разъехались, остался только обслуживающий персонал. Мы нашли канцелярию техникума, вошли, поздоровались, предъявили документы. Пётр стоял около наших чемоданов - баулов. В помещении было двое мужчин. Один в очках, взяв наше направление, прочитал и сказал другому, сидящему за другим столом: - Это кулачьё - переселенцы, вот ещё на нашу голову. Он передал наше направление другому, а сам вышел из комнаты. Второй также прочитал документ, встал, отдал документ мне обратно и сказал: - Идёмте, я дам вам место, где вы переночуете, а завтра приедет директор, тогда всё оформим. Он привёл нас в старый дом, где в одной из комнат стояли четыре, не застеленные койки. Вот тут будете спать, после оформления документов всё вам выдадим. До завтра вы свободны. И ушёл. Мы сели на голые доски коек, помолчали. Потом вышли на двор, обошли кругом все строения.

Увидели, что инвентарь для обработки почвы разбросан по двору, людей не видно, всё как-то пустынно. Недалеко начинались поля. Леса поблизости не было, да и людей тоже. - Что это, люди повымерли, что ли? – сказал Пётр. Я молчал. Не радостно было у меня на душе. -Пойдём, Петя, на пристань, там веселей. На проходящие пароходы посмотрим. Пошли, посидели, посмотрели и возвратились в своё помещение. Нас никто не искал, очевидно, никому мы не нужны. Мы думали, почему же без директора нас не могут устроить: дать постельные принадлежности и покормить. Мы поели из своего запаса и легли спать, не раздеваясь, прямо на доски кровати. Уснули быстро. Утром нас никто не искал, никто не заходил к нам. Петя сказал: - Тут плохо, хуже, чем у нас. Мне не хочется тут оставаться. - Петя, это делать нельзя,- но в душе я был с ним согласен. Но что же делать, есть хочется, а у нас свои продукты кончились. Мы вышли во двор, спросили одну женщину: -Где тут столовая? Она показала. Мы зашли в столовую, в нос ударил приятный запах чего-то вкусного, потекли слюнки. Повар сердито спросил: - Что вам нужно?! - Кушать хочется,- ответил я. - А кто вы? - Мы приехали учиться в техникуме. - Где ваше направление в столовую? - У нас нет. - Ну, и разговоров нет! - А где это направление получить? - Идите в канцелярию, там вам дадут. Мы пошли в уже знакомое нам помещение, там сидел какой-то другой мужчина. Я спросил его, как нам получить направление в столовую. Мы со вчерашнего дня не ели, и своих продуктов нет. - А директор написал приказ о зачислении вас? - Нет, мы его не видели, а вы не можете нам помочь? - Нет! – буркнул он. -Скажите, когда приедет директор? - Не знаю! Мы пошли в свою квартиру, сели, вытряхнули все крошки, что у нас остались, но только распалили свой голод. Долгое время сидели молча. Говорить не хотелось. Вдруг Пётр сказал: - Поедем Серёжа обратно, нас им наверное, не надо. - Обожди, Петя, так сразу нельзя.- Я подумал,- что же это такое, неужели и директор такой же, как эти люди? – Знаешь, Петя, подождём директора, может всё будет хорошо. Хотели пойти на пристань что-нибудь купить покушать, но там ни буфета, ни ларька не было. Мы пошли к местным жителям, выпросили по куску хлеба, поели и на голодный желудок легли спать на те же койки. На утро голодные пришли в канцелярию, но директора ещё не было, а без него никто не собирался нас кормить. Мы вышли из помещения, постояли и, наконец, я сказал: - Едем , Петя, домой, здесь мы чужие. Он подскочил ко мне, схватил меня руками и начал трясти, а на глазах слёзы. Мы забрали свои баулы и пошли на пристань. Ждать пришлось недолго. Подошёл пароход, мы сели на него и там купили билеты до Новосибирска. На пароходе в буфете купили пирожков, часть поели, а часть оставили в дорогу. На железнодорожном вокзале купили билеты до Омска и стали ждать поезда. Я думал: - А что нам скажет комендант, посадит в каталажку. Ну и пусть! Вскоре мы уже были в поезде. - Петя, давай спать, во сне есть не захочется. Так мы и сделали. В Омске я сказал Петру: - Давай посчитаем, сколько у нас осталось денег, хватит ли нам доехать домой. -На, держи у себя, у меня больше нет,- сказал Пётр. Я отложил на билеты нужную сумму, а остальную распределил на семь дней. Купили билеты на пароход, идущий в Салехард, а затем на пристани кое-каких продуктов и сели на пароход. Ехали третьим классом. Хоть и не были сыты, но были в хорошем настроении: мы возвращаемся к своим родителям, товарищам, а это было дороже всего для нас. Хорошо, что мы экономно расходовали деньги. У нас на руках билеты и нас не высадят с парохода, а уж с питанием – не умрём, как-нибудь проживём. Через неделю мы были дома. Оставив баулы дома, мы пошли к коменданту. Увидев нас, он выскочил из-за стола, подошёл ближе, осмотрел нас и с перекошенным лицом стал ходить по кабинету. - Ну, рассказывайте! Я подробно рассказал, почему мы вернулись, отдал ему направление и спросил: - Мы можем идти? - Нет!!!- рявкнул он. Подошёл к нам, схватил нас за шиворот и закрыл в другой комнате с решетками на окнах. - Вот тут будете сидеть! Ни вечером, ни ночью мы домой не пришли. Родители обеспокоились и утром пришли к коменданту. Мы слышали, как комендант сильно ругался, кричал, топал: - Воспитали таких сопляков! Вот, пока вы не возместите мои расходы на них, я их не выпущу! Но вечером он нас выпустил молча. Родители всё возместили и кроме того, дали ещё. Вот он и притих. Мы были рады, что он нас не бил, и вскоре про эту историю мы и не вспоминали. Ещё в пути следования из Омска у меня возникла мысль сделать маленькую действующую динамо- машину. Приехав домой, я загорелся этой идеей и взялся за её осуществление. Чертежи нашёл в том же журнале «Делай всё сам». Динамо-машину решил сделать сам, а потом, когда она будет работать – показать Петру. Из жести консервных банок стал вырезать пластинки для якоря и для электромагнита. Тех и других по 250 штук. Вырезал долго, часто получал травмы, но работу не бросал. Знал, что скоро идти в школу в девятый класс (мы с Петром сходили и записались в школу). Наконец, все пластинки были вырезаны. Я их собрал, в тисках зажал, напильником опилил, просверлил отверстия и склепал, а затем снова напильником обработал. Потом достал провод диаметром 0,8 мм в хлопчатобумажной изоляции и произвёл намотку. Из патрона сделал коллектор, а потом все детали динамо машины укрепил на деревянной подставке. Всё отрегулировал и включил лампочку. Якорь начал вращать с помощью швейной машинки. Когда он достиг нужной скорости вращения, лампочка начала светиться. Я остановил вращение, выбежал из дома и закричал: - Петька, быстрей иди ко мне! Он жил в сорока метрах в таком же домике, услышал меня и прибежал. Мы крутили машину до самого вечера, не могли нарадоваться новому изобретению. Ради любопытства ко мне стали приходить не только одноклассники, но и из других классов. Приходили и взрослые, побывали все соседи, а от малышей отбоя не стало. Когда мой интерес к машине уменьшился и появились другие интересы, то я отнёс машину в школу и подарил в физический кабинет. Я переключился на рисование. Рисовал карандашом, акварельными красками, а потом масляными. Рисовал разные пейзажи, вспоминая родные места, рисовал портреты с фотокарточек. Если в моих изобретениях интерес переходил от одной модели к другой, то рисование мне никогда не надоедало. Мне родители и соседи говорили, что ты, наверное, будешь художником. У меня был целый альбом различных рисунков. Все, кто приходил к нам, рассматривали его (это мама моя хвасталась). Они хвалили меня и советовали поступать учиться на художника. Наконец, настала осень 1935 года, я пошёл учиться в девятый класс. В городе построили новый учебный корпус – двухэтажное здание. Это первая в Салехарде десятилетка. Но десятого класса ещё не было. Он будет на будущий год. И мы будем первыми выпускниками. В старом здании остались начальные классы.

Итак, я стал учиться в девятом классе, в новом здании на втором этаже. На первом общем собрании учащихся избрали учком и редактора школьной газеты «Заполярный отличник». И в этом году я остался редактором. Редколлегию подбирали мы вместе с завучем школы Сапожниковой С.Я. Сюда вошли двое прошлогодних и троих назначили новых. Из нашего класса я и Аня Струнина, она имела отличную каллиграфию. Как-то она рассказала, что её папа агроном - овощевод, и ему поручено организовать теплицы под стеклянными рамами. И что организуется новое приусадебное хозяйство при комбинате, а кадров нет. Вот тут-то я и вспомнил, что комендант отправлял нас с Петей Столбовым в Новосибирск не зря: нужны кадры не где-то, а здесь. И если бы мы окончили тот техникум, то остались бы здесь за полярным кругом навсегда.

Пете Столбову родители купили фотоаппарат ещё в прошлом или позапрошлом году, и он уже хорошо научился фотографировать. Все снимки в этой книге – это его работа. Мне хотелось иметь фотоаппарат, но у нас в семье средств не было. Как-то я нашёл в журнале «Делай всё сам» как сделать фотоаппарат. И решил сделать. Из дерева сделал коробку, а из чёрной обёрточной бумаги сделал гармошку. Не было только объектива. Его достать я не мог, вот и придумал: незаметно позаимствовать у матери из очков одну линзу. Попросить – не даст. Про себя подумал: это ненадолго, потом опять вставлю её на место. Линза из очков часто выпадала, и несколько раз я ползал по полу, чтобы найти её. Вот я её тихонько вставил в фотоаппарат. Купил проявитель, закрепитель, сделал фонарь с красным стеклом, фотопластинки, и начал фотографировать. Некоторые снимки были или совсем тёмные, или совсем светлые. Но настойчивость позволила мне добиться некоторого успеха. На снимках можно было уже разобрать, что это человек, а потом можно было догадаться - кто.

Мой отец

Я

Мой товарищ Д.Кузнецов

Я эти карточки не показывал Петру. Куда мне с ним сравниться. Когда уже освоил процесс фотографирования, то открыл тайну Петру. Зря я стеснялся. Он отнёсся к этому серьёзно, и надо мной не смеялся. Мама как-то сказала, что она из очков потеряла линзу и никак не может найти. Я не слукавил, промолчал. Но вскоре мне уже надоел этот аппарат. Я вынул линзу и вновь вставил её в мамины очки. Когда мама обнаружила в очках линзу, то спросила у меня, где я её нашёл. Вот тогда- то я и рассказал ей всё. Попросил её извинить меня. Она выслушала, посмеялась, но меня не ругала. Фотоаппарат я отнёс в школьный физкабинет. Художественной литературы читал много. Интересовался не меньше и технической литературой. Техника тянула меня к себе. Я уже знал больше по технике, чем то, что узнавал в школе. К нам в домики и бараки стали проводить электричество. Электростанция была на комбинате. Она снабжала электричеством комбинат, дома вольнонаёмных, и теперь разрешили провести свет в посёлок ссыльных. Но свет почему-то светился неодинаково, то ярко, то не ярко. Как-то перед сном я надумал сделать реостат, чтобы с помощью него регулировать свечение лампочки. Я вычитал, что реостат можно сделать из простых карандашей, так как карандашные стержни из графита, а он имеет большое сопротивление. За пару вечеров реостат был готов. Я попросил Петю Столбова поприсутствовать при эксперименте. Он с удовольствием согласился. После уроков, когда дома мамы не было, а отец был на дежурстве, мы начали эксперимент. Сели оба за стол в нашей комнате. Реостат я положил на фанеру, прикрыв ею клеёнку. Провода от реостата присоединили к лампочке, висящей над столом. Ну, Петя, смотри на лампочку, а я буду регулировать реостатом. Как только я включил выключатель, реостат мой задымил, не успел переключить ручку реостата на второй контакт, как вспыхнул огонь в патроне лампочки и загорелись провода, идущие вверх от лампочки. Что-то зашипело, реостат тоже вспыхнул. Петя выскочил из-за стола и выпрыгнул за дверь. Я долго не раздумывал, вскочил на стол, схватил провода выше лампочки, где горело, рванул с силой вниз. Провода вместе с потолочной розеткой упали на пол, лампочка разбилась, пламя погасло. Тогда я слез со стола, позвал Петю, и он помог мне всё прибрать. Карандаши в реостате сгорели, я его выбросил. Прицепил провода к потолку, ввернул другую лампочку. В комнате всё прибрали и проветрили. Так что ни мать, ни отец не догадались о моей проделке. Но когда пришла домой мать, то спросила: - Что-то пахнет горелым? Я ей сразу ответил: - Не беспокойся, мама, это мы делали опыт. Она дальше ничего не расспрашивала. Мы с Петей постарались уйти из дома. Он на улице стал меня расспрашивать: - Почему это так случилось? Я не задумываясь, ответил: - Видишь, карандаши тонкие. Хотя истинной причины сам не знал. Это мне была наука на будущее. Электричество могло меня убить, а я не знал. Моя мама часто болела. В больницу ходить было далеко, она в городе. А на комбинате создали филиал городской аптеки, куда я бегал за лекарствами по старым рецептам. Она стала говорить, что ревматизм ей ноги тянет, нет сил терпеть. А я вычитал в книгах, что некоторые болезни лечат электричеством. Пошёл в библиотеку, а я был записан в городской библиотеке, брал там регулярно книги. Я попросил библиотекаршу дать мне книгу о лечении болезней. Она нашла несколько книг. Я их взял и начал искать, какие болезни и как лечат. Я узнал, что для лечения используют переменные токи высокой частоты. А я уже знал, что физический прибор катушка Румкорфа создаёт токи высокой частоты, может и не такой, какой нужно, но я решил попробовать. В физическом кабинете школы я был «своим». Учитель хорошо ко мне относился. Вот у него я и попросил на время катушку Румкорфа. - А где же ты возьмёшь источник тока? – спросил он. - На комбинате у меня есть знакомый. Получив катушку, я принёс её домой. У знакомого радиста на радиостанции попросил небольшой кислотный аккумулятор. Он тоже не отказал, но дал срок, иначе потеряю доверие, если вовремя не верну. Я испробовал работу катушки - работала безукоризненно. Сначала попробовал на себе. Ток меня сильно щипал, колол, но я терпел. Ну вот, теперь попробую на маме, может ей станет легче. На верх табуретки прибил жесть, другой лист жести положил на пол около табуретки. Подсоединил провода и сказал: - Мама, садись на жесть, только с ног сними обувь и чулки. На жесть я положил влажные тряпки и на табуретку и на пол. Мать села, я включил прибор и стал постепенно увеличивать ток. Сначала мама сидела спокойно, я её спрашивал: - Не колет? - Пока нет. Я увеличил ток и увидел, что она начала то одну, то другую ногу поднимать. - Уже закололо, - сказала она. - Может, выключить, мама? - Подожди немного. Я ещё чуть-чуть увеличил ток. Вдруг она закричала: - Выключи! - Что ты кричишь. – И выключил. - Да сильно щиплет и колет, терпения нет. Кто-то зашёл к нам в крыльцо. Я быстро всё убрал и замаскировал. В комнату вошёл мой одноклассник Пётр Чипышев с балалайкой. - Что тебе, Петя? - Серёжа, настрой балалайку. - Хорошо, сейчас, ты садись. Он очень любил музыку, но настраивать инструмент и играть он не мог, так как музыкального слуха у него не было. Приходил он настраивать инструмент почти каждый день, и это мне надоедало. Кроме того он просил, чтобы я научил его играть другую песню. А я всё время был занят, и мне отрываться от работы не хотелось. И, наконец, я ему сказал: - Петя, у тебя нет музыкального слуха. А он мне не поверил: - Я всё равно научусь и буду играть. Больше я его не стал убеждать. Снаружи двери дома при входе в крыльцо, я прибил лист жести и привязал к нему провод. Другой провод привязал к ручке двери изнутри. Всё замаскировал. Решил на «музыканта» подействовать электричеством. Через окно увидел, что он идёт ко мне с балалайкой. Подошёл к двери. Только прикоснулся правой рукой к ручке, сразу отскочил. Постоял, посмотрел на руку, на ручку двери и опять решил взяться за ручку. Только наложил руку на ручку и так быстро отскочил, что упал в снег, балалайка отлетела в сторону. Вскочил он, отбежал в сторону без балалайки, стал искать что-то на земле. Нашёл палку, подошёл к двери и начал палкой открывать дверь, но открыть не мог. Я выключил машину, вышел на улицу, запросил его в дом, настроил балалайку, и он быстро ушёл. С тех пор он с балалайкой ко мне не приходил. Мама моя сказала соседке, что полечилась электричеством, и ревматизм её ноги уже не тянет. А у соседки был знакомый пожилой человек. Услышав новость от матери, он стал просить её: - Васильевна, скажи, будь добрая, а мне можно полечиться? Ноги тоже так ломит, спасенья нет. - Что вы, он никого не лечит. Я и так его кое-как упросила. - Васильевна, скажи сыну. Он старому человеку не должен отказать. Когда мать уходила от соседки, он пошёл с ней к нам. И оба начали меня просить. - Извините, - сказал я, - как же я буду лечить, ведь я не врач, я не имею права. Но они пристали, и мне пришлось согласиться. Посадил я деда на табуретку, включил машину и начал постепенно увеличивать ток, а он сидит, не шевелится. Я спросил: - Не колет ноги? - Нет. Я стал ещё постепенно увеличивать ток и увидел, что у него ноги затряслись, потом он начал поднимать то одну, то другую, но всё молча, и только немного кряхтел. Я подумал, что у него ноги, наверное, поражены болезнью сильнее, чем у матери. Через некоторое время я выключил аппарат и сказал: - Всё дедушка, теперь можете надевать валенки. Через несколько дней он сказал матери: - Пелагея Васильевна, мне легче стало, ей богу легче, пусть сын твой на доктора учится. А когда увидел меня как-то на улице, то очень благодарил. Просил сделать ещё сеанс, но я культурно отказался, сказав, что аппарат не мой, и я его уже отнёс. Да я в действительности ещё пару раз полечил маму и отнёс аппарат и аккумулятор. Весной 1936 года перед концом учебного года отец мне сказал : - Знаешь что, сынок, ты и сам видишь, какое здоровье у твоих родителей. Мать работать не может, часто болеет, я инвалид, зарабатываю мало, нам будет совершенно невозможно тебя дальше учить. Мы подумали с матерью и решили, чтобы ты после окончания девятого класса пошёл на работу. По росту – ты большой, тебя примут. Для меня это был удар, так как я хотел учиться, и учёба мне давалась без трудностей. -Как же теперь?- думал я.- Товарищи мои будут учиться, а я нет. Что же делать? Я несколько дней ходил с опущенной головой, замкнулся, ни с кем не хотел разговаривать. Товарищи приставали с расспросами, но я молчал. Как только весной окончили школу, и нас распустили на каникулы, я сразу же пошёл на комбинат в отдел кадров. Там со мной побеседовали и велели написать заявление. На вид я был высоким, и меня приняли учеником к электромонтёрам. При рыбкомбинате была силовая станция, которая питала электроэнергией комбинат, все жилые постройки и даже посёлок ссыльных. Вот на этой силовой станции я начал познавать будущую профессию. Сначала я ходил с монтёрами, носил когти, сумку. Они научили меня соединять провода, ремонтировать электроприборы, лазить на столбы с когтями, контролировать работу электроприборов. Учили, как дотрагиваться до голых проводов под током. Вообще, всё, что они делали, то и я должен был научиться делать. Через месяц я уже усвоил все свои обязанности, и мне стали давать задания, как рядовому электромонтёру. Проводил электролинии по улице, проводил монтаж в помещениях. Ходил по всем цехам завода, где стояли электродвигатели. В обеденный перерыв заходил в обжарку – цех, где жарили куски рыбы в масле: нельм, моксунов, сырков и даже осетров. Брал с железного листа облюбованный кусок и тут же с хлебом кушал. Куски рыбы жирные, и много их не скушаешь. Мне хватало одного. Иногда брал вяленую или солёную рыбу, это уже в других цехах. Кушать рыбу разрешалось, сколько хочешь, но выносить через проходную нельзя. Комбинат вырабатывал консервы, солил рыбу в бочках, вялил, коптил. Всю изготовленную продукцию грузили на пароходы и увозили куда-то на юг. Севернее Салехарда, в Обской губе был большой рыбный комбинат, и оттуда готовую продукцию грузили сразу на морские суда, в основном иностранные и увозили за границу. Очень богат северный Сибирский край рыбой. Иногда мне удавалось вынести с комбината через проходную кое-что для родителей. Но это, конечно, было опасно. Поймают, уволят с работы, да ещё будут судить. Я часто ходил по территории комбината в «полном вооружении», то есть с железными когтями и широким поясом с железной цепью. Часто приходилось во время смены выходить из территории через проходную, то на меня никто не обращал внимания. Так я однажды вынес нельму, подцепив её около грудей, а хвост болтался в штанине.

Но однажды со мной случилось несчастье. Мой непосредственный начальник приказал  мне на середине заводского двора, где уже был вкопан столб, сращенный из двух столбов (около пятнадцати метров высоты), прицепить патрон и вкрутить киловаттную электрическую лампу, она была величиной с человеческую голову, да патрон для неё совсем другой. Линия к нему была уже проведена. Я надел пояс, взял инструменты, когти и пошёл. Подошёл к столбу, надел когти и взобрался на него. Лампу повесил на верхний провод и начал присоединять патрон. К одному проводу уже присоединил и тут как-то коснулся другого провода, хотя первый ещё не выпустил из руки. Меня ударило так сильно, что я дёрнулся. Когти сорвались со столба, и я повис в воздухе, меня держала только цепь. В то время на дворе, очевидно, никого не было, а может и был кто-то, но на работающего монтёра никто не обратил внимания. Сколько времени я висел, не знаю – был без сознания. Но почувствовал, что мне очень больно. Затем открыл глаза, и не мог понять, где я и почему всё тело болит. Наконец, дошло до сознания, что я на столбе. Я сразу обхватил столб руками и вцепился когтями, а потом начал помаленьку спускаться.  На земле собрал упавший инструмент и сел около столба. Думал, почему же это произошло. В голове шумело, больно было в пояснице. Наконец, я понял – это была моя ошибка. Я виноват сам, так как на щите не выключил рубильник. Посидев, снял когти, сходил, выключил рубильник и благополучно завершил работу.

Об этом событии я никому не рассказал. Моему начальнику и монтёрам тоже никто не говорил, значит, никто не видел. А ещё через месяц мне присвоили звание монтёра, конечно, предварительно провели экзамен. И теперь я стал равным с другими электромонтёрами, хотя на много моложе их. Мне также повысили ставку. Подошла осень, мои товарищи пошли в десятый класс учиться, это последний год в средней школе. А я продолжал работать на комбинате. Меня уже приняли в профсоюз, выдали книжку, и я стал полноправным рабочим предприятия. Дома после работы читал художественную литературу и делал детекторный радиоприёмник. Часто ко мне заходил Пётр Столбов. Однажды он сказал, что классный руководитель, а это была завуч школы, спросила нас: - Почему Козлов не ходит в школу? Мы сказали, что он работает на комбинате, что ему учиться невозможно, что его родители больные. Она нам ничего не ответила. А несколько дней спустя она пришла к нам на квартиру. Я был на работе, отца тоже не было. Она беседовала с моей матерью и что-то записывала. Спрашивала о моём желании учиться. Спрашивала, чем я занимаюсь после работы. Через день опять пришла и сказала: - Ваш сын имеет большие способности и, выучившись, он принесёт больше пользы вам и государству, а материально школа вам поможет. Этот раз дома был мой отец. Пусть ваш сын завтра приходит в школу, ведь остался один год, и нужно дать ему возможность закончить полное среднее образование. Она ушла. Родители посоветовались и решили отпустить меня в школу. Придя после работы домой, родители послали меня на комбинат увольняться, что я и сделал. На другой день я был уже в классе. Все одноклассники радостно приветствовали меня, жали руки, обнимали, некоторые просили, чтобы я сел к ним на парту. Приблизительно через месяц меня после уроков вызвал директор. В присутствии учителей и председателя родительского комитета выдал мне новые валенки, шапку и пятьдесят рублей денег. Я поблагодарил и радостный побежал домой. Родители, конечно, тоже обрадовались и велели мне серьёзно учиться, оправдать доверие школы. Буквально на этой же неделе на перемене ко мне подошёл физрук и сказал: - Козлов, после уроков никуда не уходи, мы пойдём с тобой в одно место. - Хорошо,- ответил я. А сам думал: -Куда это он меня поведёт, и почему именно он должен куда-то вести? Наконец, кончились уроки, я разыскал физрука, и мы пошли. Дорогой он мне объяснил: - Школа тебе хочет помочь материально, но не так, как прошлый раз, а по-другому. Мы знаем, что ты хорошо рисуешь, вот директор и отправил меня, чтобы я тебя отвёл в художественную мастерскую. Там тебя подучат, и ты будешь подрабатывать немного денег. В мастерской заведующий расспросил меня, что я могу рисовать. Я рассказал: - Разные пейзажи, пароходы и портреты. Физрук ушёл, а заведующий сказал: - С завтрашнего дня каждый день после уроков будешь приходить сюда, и я с тобой буду заниматься. Имей в виду – не опаздывай. Итак, я начал регулярно посещать художественную мастерскую. Через пару недель он дал мне задание нарисовать портрет Молотова на белом полотне размером 40х60см. Я дома из дерева сделал рамку, натянул полотно, прибил гвоздиками. Портрет нашёл в газете и начал рисовать. Рисовал обыкновенным древесным углём из печки. А после, когда был нарисован портрет, закрепил его парным молоком, чтобы уголь хорошо держался и был устойчив против дождя, если портрет повесят на улице. Портрет нарисовал сразу, как натянул материал на рамку, в тот же вечер. А на другой день не понёс, так как мне подсказали добрые люди. Через два дня портрет принёс в мастерскую. Заведующий и другие художники рассматривали портрет, что-то тихо говорили между собой. Наконец, заведующий сказал мне: - Теперь ты должен нарисовать всех членов политбюро во главе с товарищем Сталиным. Он дал мне материал на все портреты. - Нарисуешь, неси сюда, понял? - Да, - сказал я и, взяв материал, ушёл. Дома я с удовольствием стал рисовать. Рисование шло быстро, если бы не учёба, то за пару вечеров было бы готово. Но уже через неделю портреты можно было относить. Трое товарищей помогли мне донести портреты до художественной мастерской. Встретив нас, заведующий сказал: - Несите портреты за мной. Сам вышел из мастерской и куда-то пошёл. Мы шли за ним. Дорогой он мне сказал: - Мы идём в спецотдел. Я не знал, что это за спецотдел, а пришли мы к дому, где была вывеска: НКВД. Заведующий сказал: - Ставьте сюда портреты, ты останься, а товарищи могут уходить. Я распорядился. В комнате несколько человек в форме стали придирчиво приглядываться к каждому портрету. Потом один из них посмотрел на меня и сказал: - Раз ты их рисовал, то должен под каждым портретом внизу поставить свою подпись. Я сразу всё выполнил. Тогда тот человек, наверное, старший, сказал: - Вот тебе бумажка, возьми её и пойдёшь с этим командиром, а потом зайдёшь ко мне.

Мы прошли по коридору, и зашли в какой-то кабинет. Тут взяли мою бумажку, затем велели мне расписаться на другой бумажке и выдали мне деньги. Стоящий около меня командир, который привёл меня сюда, сказал:

- Это тебе за твои портреты. Я в руках держал триста рублей. Такой большой суммы я ещё не держал в руках, и меня охватила большая радость. Когда я возвратился к начальнику, то он мне сказал: - Вот теперь ты можешь рисовать портреты на заказ, но обязательно внизу портрета подписывай свою фамилию. Мы разрешаем нарисованные тобой портреты вывешивать в любом месте. Я не шёл, я бежал в школу. Я так был взволнован и рад, что даже забыл зайти в художественную мастерскую, чтобы поблагодарить заведующего. Позже я это сделал. В школе еле досидел до конца занятий. А уж из школы я летел домой, как ветер. Прибежав домой, выложил на стол деньги и сказал: - Вот, берите, я заработал за эту неделю. Родители с удивлением смотрели то на меня, то на деньги, стараясь понять. Потом мать заплакала, встала и поцеловала меня, а отец сказал: - Спасибо, сынок. Мне за такие деньги надо два месяца работать. Теперь у меня появилась новая профессия и, конечно, заработок. Заказы мне давал наш физрук, его обязала наша дирекция. Перед праздником октября я получил заказ нарисовать портрет Ленина в рост. Высота рамки 3,5 метра. Заплатили мне сто пятьдесят рублей и дали пять литров молока. Конечно, для портрета я потратил совершенно немного. За 1936-37 учебный год я нарисовал много разных портретов в разные организации. Все деньги отдавал маме, а она часть из них откладывала на будущее. В этом учебном году меня опять выбрали главным редактором. Я не считал это обременительным, руководил выпуском газет и сам рисовал с большим удовольствием.

С редколлегией сфотографировалась завуч школы. Вверху слева.

Помогал рисовать мне в газете мой одноклассник Кориков Ваня. Струнина, Эккерман и Сыромятина красиво писали. От дирекции нами руководила завуч школы – наш классный руководитель – С.Я. Сапожникова. Наши газеты в городе всегда завоёвывали призовые места. Дирекция школы несколько раз премировала нашу редколлегию книгами, красками, альбомами.

Спасибо моему товарищу Пете Столбову за такие фотографии.

В десятом классе обучалось двенадцать человек. Двое из них: Кориков и Давыдова – дочь председателя Ямало –Ненецкого окрисполкома – вольные. Позже поступил ещё один вольный – Александров – сын директора лесопильного завода, а все остальные были дети ссыльных.

Далее на фотографии Ямало – Ненецкий окружной дом Ненца. По случаю 18 - летия Октября состоялся митинг. Выступает с речью председатель окрисполкома – отец нашей ученицы.

Этой зимой я уже слушал радиопередачи на свой детекторный приёмник. Но вскоре он стал меня не удовлетворять, и я сделал другой, но уже ламповый радиоприёмник. Кроме того мне пришла идея сделать телефон, т.е. переговариваться с товарищем Петей Столбовым. Он жил в таком же домике в сорока метрах от меня. Мы с ним провели один провод (второй не могли достать) между домами, а вместо второго провода использовали землю. С телефонами у нас ничего не вышло, но зато начали общаться с помощью азбуки Морзе (точек, тире). На почте выпросили использованные элементы типа Лекланшэ, сделали два ключа, а репродукторы у нас были, и соорудили телеграфную линию. Изучили азбуку (даже в школе переписывались с помощью этой азбуки) и стали вести разговоры с помощью точек и тире. Никто дома ни у меня, ни у него не понимали нашего разговора, а мы были бесконечно рады. В любое время вечером переговариваемся. Когда утром Петя выходит в школу, он отстучит: -Выхожу, жди. Я отвечаю: - Жду. И так мы переговаривались до конца учёбы в десятом классе. В дальнейшем знание азбуки Морзе мне очень помогло в жизни. В этот учебный год зимой стояли сильные морозы. Температура опускалась до шестидесяти градусов. Вода, выплеснутая из кружки вверх, моментально вверху становилась ледяной дугой и, падая на землю, с треском ломалась. В городе была метеорологическая станция, по которой люди узнавали, когда детей нельзя пускать в школу. Если на высокой мачте метеорологической станции вывешивали красный флаг, то температура была больше 47°С холода. При этой температуре детей в школу не пускали и уличные строительные работы прекращались. При температуре 45°С холода дети в школу ходили. При сильных морозах было тихо – безветренно, только на водоёмах слышался сильный треск, трещал лёд. Мы, десятиклассники, из-за морозов не пропустили ни одного занятия. Нам из посёлка до школы приходилось идти около трёх километров. Мы ходили с Петром Столбовым всегда вместе. И вот идём в сильный мороз, оба закуржевели, но поглядываем временами друг на друга. Если увидели, что стал белым нос, щёки или лоб, сразу предупреждаем. А побеление наступает незаметно и быстро, тогда берём рукавицей снег и трём побелевшее место, пока оно не станет красным. Этой зимой, несмотря на сильные морозы, я начал ловить в реке Оби налимов, этим помогал семье в питании. А делал это так: В речке Шайтанке после уроков пару часов сижу ловлю ершей. Конечно, выбирал время, когда температура была 30-40 град. Пойманных ершей клал в ящик, вмороженный подо льдом, и закрывал. Потом через день-два прихожу, выдалбливаю лёд и сачком набираю в ведро с водой штук пятнадцать ершей. Ведро обёртывал шубой, чтобы вода не замёрзла, и на санках тащил 4-5 км (напрямик) на реку Обь. Всегда ходил один, желающих этим заниматься не было. На Оби выдалбливал во льду шесть лунок (прорубей) – по числу лесок. На каждой леске по два крючка. На каждый крючок насаживал живого ерша и опускал в прорубь. На них хорошо ловились налимы (из семейства сомов). Длина их была разная от сорока 80-90 см. Ходил на Обь раз или два в неделю и всегда приносил налимов. Были случаи, когда на каждый крючок попадалось по налиму, даже тащить их на санках было тяжело. Дороги ведь не было, а снег не всегда выдерживал мой вес, проваливались ноги. Порой придёшь домой весь в поту, уставший, но с прекрасным настроением. Не было случая, чтобы явился домой, не поймав ни одного налима.

Как ловить налимы, мне посоветовал старый зырянин. Он говорил, что налимы очень любят ершей. Проглатывая его, они попадались на крючок. Когда из проруби вытягиваешь леску, то уже чувствуешь, что есть добыча: тянуть тяжело, да и есть подёргивание. Когда подтянешь налима к проруби, то подсовываешь под него сачок и медленно вытаскиваешь. Бывали такие случаи, что становишься на колени и действуешь обеими руками. Бывало, срывались налимы, но горевать приходилось недолго. Из следующей лунки вытягивал одного или двух. Так что каждый раз шёл домой радостным. Был и неприятный случай, когда нагрузив горку налимов на санки, почувствовал, что погода резко изменилась. Подул сильный ветер, поднялась метель, ничего не видно, но нужно было добираться домой. Ориентир – Ангальский мыс – исчез в пурге. Надеяться было не на что, но идти нужно, иначе застынешь. Я приблизительно сориентировался, надеясь на привычку, как ходил раньше, и пошёл. Иду, а за мной след сразу засыпает снегом, впереди ничего не видно, всё серо, вьюга воет, колет в лицо. Несколько раз останавливался, отдохну и опять вперёд. Хорошо, что одежда была подходящая: шуба, хорошие валенки, шапка- треух и кожаные рукавицы шерстью во- внутрь. Мне уже показалось, что начало темнеть.

- Только бы до крутого берега добраться, а не уйти в сторону,- думал я.- Хоть бы лай собак услышать, но не тут- то было. Ветер аж свистит, и кроме него  ничего  не слышно. Вдруг передо мной встала высокая снежная стена. Я сразу догадался, что это берег, значит идти мне параллельно берега направо, и я пошёл. Наконец, наткнулся на доски – это площадка от комбината, по которой затаскивали рыбу, разгружая плашкоуты. Тут я уже и с закрытыми глазами мог пройти. И вот, наконец, я дома. Родители очень волновались, мать молилась и плакала. Отец сказал, что мы надеялись на тебя, но всё же побаивались, и если бы ещё с часок ты не пришёл, то пошёл бы к соседям, и организовали бы поиски. Когда я принёс с улицы целое беремя налимов, то печаль сразу сменилась радостью. Мама сварила вкусную уху, а она это умела, нажарила ершей, мы досыта поели, и все переживания исчезли.

В преддверии весны в нашей школе случилось несчастье. Наш преподаватель по русской литературе, уже старый по возрасту, на женский праздник восьмое марта написал стихотворение, которое было напечатано в окружной газете. Я его не читал, не знаю, что там написано. Но через пару дней после праздника его арестовали. Его никто не замещал, думали, что это ненадолго, и он вернётся, но так не получилось. Он до лета сидел в местной тюрьме, а затем его увезли. А нам тихонько сказали, что он «враг народа». Этой весной среди школьников распространился слух, что на этикетках спичечных коробок появляются запрещённые рисунки, что это, якобы, «враги народа» всё делают. Все ученики и я в том числе почти каждый день рассматривали этикетки коробок, но ничего не находили.

Наступила весна 1937 года, мы усиленно готовились к выпускным экзаменам. Я часто уходил подальше от дома на берег реки Полуй и занимался подготовкой к экзаменам. Одновременно написал письма в разные институты, чтобы узнать, каких специалистов они готовят, и какие экзамены надо сдавать. Петя Столбов сделал то же. И вот начались экзамены. Я их не боялся и сильно не волновался, так как надеялся на свои знания. У нас были прекрасные преподаватели, а особенно математик Троицкий Н.А. У нас в классе все хорошо усвоили этот предмет. Очевидно, не случайно, что восемь учеников из двенадцати пошли поступать на математическую специальность.

Выпускные экзамены сдали все вполне успешно. Из двенадцати человек двое сдали на медали. На золотую медаль Кайзер Г., а на серебряную – я.

На этой фотографии Петя Столбов совместно с Кориковым изобразили склонность каждого выпускника. Когда мы с Петей получили ответы из института, то вместе рассматривали и обсуждали, делились мнениями с родными. Мой классный руководитель Сапожникова С.Я. рекомендовала мне поступать в Ленинградский художественный институт, а директор школы Барабаш советовал – в консерваторию по классу народных инструментов. Мы же с Петей решили поступать в технический вуз. Думая о институте, я переживал за своих родителей: как они останутся без меня, наверное, нельзя их оставлять, надо остаться самому и идти работать. Мысли мои путались, настроение было подавленное. Свою судьбу я должен решить сам. Петя часто приходил ко мне, но я ему о своих переживаниях не говорил. Я знал, что он ничем мне не поможет. Время шло. Уже ожидали первый пароход. Люди собирались на берегу и смотрели, не появится ли дым на горизонте. Я смотрел на всё безразлично и думал: - Какую радость он мне привезёт? Ладно, что будет, то будет. Не буду падать духом. После обеда около Петиного дома собралась молодежь. Пришли выпускники средней школы и учащиеся девятого класса. Петя решил всех сфотографировать.

Это всё дети ссыльных. Справа сижу я. Когда пришёл пассажирский пароход, с ним приехала моя сестра Оля с ребёнком. Оказалось, что её прогнал муж, мотивируя, что она дочь «врага народа», и что он не хочет позориться перед народом. Для нашей семьи это был удар. Но мы её приняли с радостью. Я был вдвойне рад, что собралась наша семья вместе, и что меня теперь отпустят учиться.

Мой товарищ сфотографировал нас. Это моя последняя фотография с родными. Время летело быстро. Мы с Петей начали собираться к отъезду. Уже окончательно решили: едем в Горьковский индустриальный институт. Всё, что нужно было в дорогу, я собрал в небольшой чемоданчик и показал матери. Она одобрила, и незаметно положила маленькую икону. Когда на другой день я клал пару тетрадей в чемодан, то увидел иконку и выложил её. Завтра мы должны были отъезжать. На дорогу родители дали мне семьсот рублей, сэкономленных на портретах, да ещё директор школы выдал двести рублей. Я думал, что хватит. Наконец, всё готово. На пристани было много народа. Каждый кого-то провожал. Из выпускников отъезжали только мы с Петром, остальные выпускники решили учиться ближе, кто в Омске, кто в Тюмени или Свердловске. Нас двоих провожали все выпускники, учащиеся 9-го и 8-го классов, знакомые, соседи. Мои родные: папа, мама, Оля, Толик – очень переживали. Когда перед трапом парохода мы начали прощаться, мам уцепилась за меня и сильно заплакала. Оля тоже плакала, но старалась поддерживать маму. Папа молчал, хотя слёзы текли по лицу. Папа отстранил маму, поцеловал меня и сказал: - Береги себя, сынок, пиши нам. Я нагнул голову, но удержаться от слёз не мог. Пароход дал уже второй свисток, нужно было немедленно заходить на пароход. Я попрощался с товарищами, соседями, а потом подошёл к родителям, ещё раз всех поцеловал, взял чемодан и пошёл по трапу на пароход. Петя шёл за мной. Во втором классе отыскали нужную каюту, поставили чемоданы и вышли на верхнюю палубу. Я увидел всех своих, они махали руками. Оля что-то кричала, но я не понял. Я смотрел на папу и на маму и не мог оторваться. Папа пристально смотрел на меня, наверное, он чувствовал, что видит меня в последний раз. Пароход подал последний гудок и отошёл от пристани. Мы стояли рядом с Петей и махали руками, прощаясь со всеми. - Прощайте дорогие родные! - Прощайте друзья! - Прощай ссылка! - Прощай Сибирь!

                        Прощай Сибирь
                         Прощай Сибирь, когда же я ещё увижу тебя?

Мало- помалу мы с Петей освоились на пароходе. Но были очень грустны. О будущей жизни мы совершенно не знали, хотя в душе теплилась надежда. Наш пароход шёл до города Омска. Ехали той же дорогой, какой ездили в Новосибирск. Погода была пасмурная, и нам не хотелось прогуливаться по палубе, поэтому сидели в каюте. Кое-что читали или строили прогнозы на будущее. Петя предлагал: - Доедем до Омска, а оттуда по железной дороге прямо до города Горького.

Я же высказывал своё предложение:

- А если ехать до города Тобольска, затем до Тюмени, а там по железной дороге также можно попасть в г.Горький. Какая дорога ближе, какая дальше, я не знаю, но мне кажется, разница небольшая. Я вот о чём веду речь, Петя. Если ехать по пути Тобольск - Тюмень, то можно заехать ко мне на родину, в моё родное село Ярково, оно стоит на этой трассе. И я тебя очень прошу, Петя, согласиться со мной, ведь я не был в родном селе целых семь лет. Петя без колебаний согласился. Мы доехали до Тобольска, сошли с парохода, и на попутной машине поехали в Тюмень. Автобусного сообщения между Тобольском и Тюменью в то время не было. В родном селе машина остановилась на заправку. Водитель объявил: - Стоянка полчаса. Чемодан я поручил Пете, сам объяснил водителю, что это моя родина, и что я здесь не был семь лет. Если немного задержусь, то пожалуйста, не уезжайте. Я сначала побежал смотреть свой родной дом. Бегу, а сам думаю: - Может, его нет, может, там уже другой дом. Может, совсем того места нет. В голове был какой-то хаос. Вдруг я увидел его, мой дорогой родной дом. Те же ворота, только покосились. Дом постарел не от времени, а от недосмотра. Железная красная крыша- сейчас совсем не красная, а ржавая, часть наличников с окон исчезли. В садике перед домом были два больших красивых тополя, теперь спилены, и торчат только пни. Часть досок в заборе выпали, или утащены. Жутко у меня стало на душе. Стою, смотрю, как парализованный. В дом и во двор не зашёл, только узнал, что в доме разместили колхозный детский сад. Время подталкивало меня. Нужно не опоздать. И я побежал к дому дяди Григория – родного брата отца. Григория Захаровича Козлова дома не было, была жена и дети по возрасту моложе меня. Меня тут не признали. Я сказал, что я сын брата дяди Гриши – Степана Захаровича, звать меня Сергей. Тётя пристально посмотрела, вскрикнула, подбежала ко мне, обняла меня и заплакала. Потом она сказала: - Вот приедет Григорий, для него будет большая радость. Ты подольше погости у нас, ведь и товарищей ты должен повидать.- Когда она выговорилась, то спохватилась.- Ой, господи, что же я стою, гостя то надо угощать. А вы, - она обратилась к детям, - что разинули рты, идите, здоровайтесь, это ведь ваш двоюродный брат Серёжа. Он жил в том доме, где сейчас колхозный детский сад, это его родной дом. Я поздоровался с братом, сестрой, а тётка суетилась на кухне. Наконец, я сказал: - У меня ограничено время. Оно уже на исходе, меня ждёт машина, я еду в Тюмень. Извините, но я у вас остаться не могу не только на час, но и на несколько минут, иначе машина уедет без меня, а там мои вещи. Я быстро простился и бегом побежал к машине. И как только добежал, машина тронулась. Так я и уехал, не повидав родного дядю Гришу. Долго сидел и трясся в кузове машины. Петя что-то спрашивал, но я ничего не слышал. Наконец, стал приходить в себя от тяжких дум. Сказал Петру, что скоро будем проезжать село Покровское, где я немного учился в пятом классе перед высылкой. И что дом, в котором располагается школа, является домом Григория Распутина, того, который был в прислужниках у царя Николая второго. Он жил в Петербурге, а тут в селе у него был управляющий. Проезжая Покровское, увидели дом Распутина, но вывески, что тут была школа – не заметил, может, школу новую построили. В машине с нами ехали ещё люди, тоже до Тюмени. В пути останавливались несколько раз. Пассажиров стало больше. Приехав в Тюмень, нам велели сойти с машины в селе Парфёново. Сюда ходил трамвай. Отсюда мы доехали до железнодорожного вокзала. Тюмень немного расстроилась. Я сравнивал с той Тюменью, которую я видел в 1926 или 1927 году. На вокзале взяли билеты до города Горького. Ехали больше двух суток. И вот мы в Горьком. Город расположен часть внизу, часть на горе, как Тобольск. Город Горький стоит на слиянии двух рек: Волги и Оки. Волга у Горького широкая, намного шире Иртыша, но уступает Оби около Салехарда.

Индустриальный институт находился на горе, и мы пошли его искать. Вскоре мы были в институте. В канцелярии института оформили все документы, и нам дали направление в общежитие. В общежитии студентов не было, они были на каникулах. А приехавшие сдавать экзамены занимали их комнаты. До августа месяца мы с Петром усиленно занимались подготовкой к экзаменам. Мы уже знали, какие предметы сдавать, и в какие дни. Во время подготовки к экзаменам делали перерывы, выходили из общежития и блуждали по городу. Долго рассматривали древний Кремль, затем любовались просторами реки Волги. И особенно меня интересовали красивые пассажирские пароходы, которые проходили мимо, навевая на мою душу грустные воспоминания о наших сибирских пароходах и о дорогих родных местах.

С начала августа начались приёмные экзамены. Мы с Петром сдали их успешно. Листок с оценками находился на руках у каждого абитуриента. Мы уже радовались, что будем здесь учиться, но результаты зачисления нужно было некоторое время ещё ждать. Родителям письма ещё не написали, ждали результата. Когда же списки принятых в институт были вывешены в коридоре, то мы себя в них не нашли. Мы оба были потрясены, как будто внутри тела что-то оборвалось. Мы, долго не думая, пошли к директору, который прямо сказал: - Наш институт военизирован, а ваши родители репрессированы, вот и причина. Но вы не падайте духом, вы имеете право поступить без экзаменов в тот институт, который облюбуете, а список этих институтов висит в коридоре. Идите, выбирайте и быстрей выезжайте, чтобы ещё успеть оформиться до начала занятий, ведь институты в разных городах, и некоторые находятся далеко. Идите, не теряйте время. В списке было не меньше десятка институтов. Мы стали внимательно просматривать. Я выбрал Саратовский государственный университет имени Чернышевского, а Петя решил поступать в горный институт в городе Грозном. Мы друг другу не мешали в выборе института и делали так, как подсказывало нам сердце. Ехать решили вместе на пароходе по Волге. В городе Саратове я сошёл на берег, а Петя продолжил плавание. Я не думал, что прощание будет последним. Мы договорились переписываться, и переписывались. Но коварная смерть подстерегла его в отрогах Кавказских гор, где он был на экскурсии со студентами своего курса. Он сорвался и упал в ущелье. Мне об этом сообщили мои родители, узнав в свою очередь от родителей Пети, а им пришло извещение из института. Я долго горевал, ведь это был мой самый близкий товарищ и друг в течение многих лет. Но, конечно, жизнь для меня не остановилась.

 Петя Столбов

С пристани я доехал на трамвае до университета, зашёл в канцелярию, показал документы. Мне велели написать заявление и автобиографию, что я быстро сделал. Затем мне выписали направление в общежитие. Пару дней я бродил по городу, написал письмо своим родным, где кратко описал свой путь. Упомянул о родном селе , о дяде Грише и об экзаменах в городе Горьком. Сходил на пристань, посидел на берегу, посмотрел на суету людей, на движение пароходов по Волге, вспомнил о прощании с Петей. Съезжались студенты, знакомились. Через пару дней должны начаться занятия. Я радовался, но не знал, что меня ожидало не несчастье, а настоящее горе, коварство судьбы. Утром меня вызвали к ректору университета, который сказал: - Вам придётся перевестись на заочное отделение или оставить наш университет, так как все места заняты. Вы поздно приехали.

Конечно, я сразу догадался, почему все «места заняты», ведь я в своей биографии не скрыл ничего. Это сообщение было для меня  страшным ударом. Я попал в безвыходное положение: денег осталось совсем мало – на несколько дней, чтобы питаться. А о том, чтобы ехать обратно домой и думать было нечего. Но что же делать? Куда идти? Кто мне посоветует, кто мне поможет? Я ничего придумать не мог.

Я вышел во двор университета, сел в садочке на лавочку и стал думать. Знакомых у меня здесь не было. Я был чужой среди чужих. Пошёл к секретарю партийной организации университета, объяснил ему своё положение и попросил помощи. Немного подумав, он сказал: - Я ничего не могу сделать, решение ректора правильное, простите, я занят.- И вышел куда-то. На кого, на кого, а на партию я всё же надеялся. Пошёл я снова во двор. - Почему я не поехал с Петром?- думал я.- Всё же было легче вдвоём. Но сиди, не сиди, а есть –то надо. Сходил купил пару пирожков, покушал и сразу пошёл в канцелярию забирать документы. Тут я вспомнил, что директор сказал: - Вам придётся перевестись на заочное отделение. Взял документы и пошёл в заочный отдел, сдал документы и объяснил им о своём бедственном положении. Тут были две женщины и один пожилой мужчина. Они подумали и посоветовали мне идти в областной отдел народного образования, мотивируя тем, что они знали: у них в ОблОНО не хватает кадров. Они сказали: - Они возьмут тебя, это, кажется, единственный надёжный вариант для тебя. Конечно, можно кое-что придумать другое, безвыходного положения не бывает. Но сначала сходи в ОблОНО. Не падай духом, жизнь длинная, всё устроится. Я послушался совета, взял в общежитии чемодан и пошёл в ОблОНО. Там меня приняли лучше, чем у секретаря партии, на которого я очень надеялся. В ОблОНО я произвёл на заведующего и других работников очевидно приятное впечатление: я был рослый, и не был похож на выпускника средней школы. Конечно, я был переросток. Меня спросили: -А как же с образованием? Я сказал, что поступил на физмат заочного отделения при госуниверситете. И показал им справку. И это сыграло главную роль в их решении. Заведующий написал резолюцию на моём заявлении и велел идти в отдел кадров. Там мне предложили работу учителем 1-1V классов в Татищевском районе. Делать было нечего, я согласился. Только сказал, что у меня нет денег ни на еду, ни на билет. Зав кадрами вышел, наверное, с кем-то посоветовался, потом пришёл и сказал: - Иди в бухгалтерию, там тебе дадут аванс. Мне выдали пятьдесят рублей и приказ о назначении. На поезде я добрался до Татищева. Это районный центр.

В Татищевском райОНО меня приняли и назначили учителем 1-1V классов в деревню Злобовку. До неё от Татищева немного больше двадцати километров. Татищево – большое село. Есть железнодорожная станция, есть две школы: десятилетка и семилетка, больница и все районные организации. Это село располагается в полустепной полосе. Озеленений немного, вокруг поля, леса нет. Местность мне показалась скучной, нет сравнения с моей родиной. Когда ещё я был в райОНО, мне сказали: - Чтобы добраться до Злобовки, нужно искать попутный транспорт, ехать придётся просёлочными дорогами. Специальный транспорт туда не ходит.

- Вот да, ну я попал в степные дебри, - подумал я,- что и добраться до места трудно. Мне посоветовали: - Сходи в заготзерно или больницу, может там есть кто-то из села. Я сначала сходил в железнодорожный буфет, там поел, кое-что купил в дорогу, а потом пошёл искать подводу. Подводу нашёл, но дядька не хотел меня брать, так как был груз. Пришлось показать ему документы и приказ о назначении в школу учителем. Тогда он согласился взять меня с собой. Наконец, мы выехали из Татищева. Ехали километров пять-шесть по шоссе, а затем свернули на просёлочную дорогу. Затем ехали по границе запретной зоны – артиллерийского полигона. Кругом голая местность с небольшими овражками, ни деревьев, ни даже кустиков.

Километров через восемь – десять пересекли какую-то деревню. Дома старые, далеко друг от друга. Одна длинная улица. Людей встречалось очень мало. Я спросил: - Почему людей мало на улице? - Наверное, на работе в колхозе. Школы здесь нет, ребятишкам приходится ходить в другое село. Километров через пять появилось другое село – Суховка. Это село я и до сих пор помню, так как возница сказал: - А вот Суховка совсем высохла. - Почему? – спросил я. - Сейчас сам увидишь. Это небольшое село, окна и двери домов забиты досками, заборов нет. Деревья, которые когда-то являлись украшением домов и всей деревни, теперь спилены. Ну, как будто здесь прошёл мор, эпидемия, и все вымерли. - А где же люди? - Старые умерли, а молодые не хотели работать в колхозе, разбрелись кто куда, большинство в город. - А что с колхозом? - Председатель уехал куда-то. А скот и всякое хозяйственное оборудование растащили соседние колхозы. - Ну и жизнь тут,- подумал я. – Хуже, чем на севере. Скоро показались поля Злобовского колхоза. И наконец, увидел само село. Сравнив это село с другими деревнями, оно выглядело не намного лучше. Это навело на мою душу печаль. Дома небольшие, деревянные, старые, расположенные далеко друг от друга. Много развалившихся домов – просто кучи мусора, обросшие крапивой. Посредине села, где много развалин, находилось правление колхоза. Недалеко клубное помещение, наподобие большого сарая, в одной половине есть застеклённые окна, а в другой – просто оконные провалы. В стороне от правления колхоза стоял домик сельского совета, вот туда меня и подвез мужичок. Я слез с телеги, взял чемодан и вошёл в сельский совет, а мужик поехал дальше на колхозный двор. Я показал свои документы, приказ райОНО о назначении меня учителем. Председатель и секретарь всё внимательно рассмотрели, записали. Я попросил подыскать мне квартиру. Председатель сказал: - Идите в школу, сообщите заведующей, что вы новый учитель, а потом зайдёте к нам, и мы отведём вас на квартиру. - Хорошо, я так и сделаю. Я чемодан оставил здесь, а сам пошёл в школу. Школа – деревянное одноэтажное здание, ему, наверное, уже сотня лет, стояло в низменной части села, недалеко от сельсовета. Никакой ограды не было. Был какой-то сад: высокие деревья –акации, кусты сирени. Но забор исчез, хотя были видны места от столбиков ограждения. Да, крайняя запущенность. Да и здание не приспособлено для школы. В школе две небольшие комнаты, коридор, учительская, где жила заведующая, и ещё маленькая комната, где у заведующей была кухня. Зашёл в школу, посмотрел классы и постучался в учительскую. Заведующая была дома. Узнав, кто я, обрадовалась: - Я уже и не думала, что пришлют мне помощь. Давно просила, самой тяжело. Заведующая была в годах, ей больше пятидесяти, «старая дева», дочь попа, тоненькая, щупленькая старушка, лицо сморщенное, пальцы на правой руке и ногти желто-коричневые, от постоянного курения. Она прочитала приказ райОНО, стала примусе готовить чай, чтобы угостить меня, но я отказался, сославшись на то, что меня ждут в сельсовете, и что будут меня устраивать на квартиру. Я сказал, что найду квартиру, оставлю вещи, приду к вам, вот тогда можно и чаёк попить. Она согласилась. Она быстро передвигалась по комнате с цигаркой в зубах и что-то делала. Я возвратился в сельсовет и пошёл с председателем по селу мимо правления колхоза, затем мимо клуба. Теперь я рассмотрел ещё большее количество разрушенных домов, как будто после боя. Я спросил у председателя6 - Почему в селе так много развалин и пустых домов? - Не хотят жить в колхозе, удрали в город, а старые вымерли, вот и вся причина. Но всё же были домики с садиками из фруктовых деревьев, были просто декоративные деревья около некоторых домов. Но новых построек не было нигде. Зашли в небольшой домик. - Вот здесь живёт одна старушка, у неё есть корова, тут тебе будет хорошо, - сказал председатель. И правда, эта женщина, и не такая уж старая, приняла нас хорошо. - Вот тебе на квартиру привёл нового учителя, он будет учить детей у нас, смотри, не обижай. А мне некогда, я пойду, - сказал председатель и ушёл. Хозяйка взяла мой чемодан, отнесла в другую комнату, а потом пригласила сесть к столу. - Ты, наверное, голоден? – спросила она. - Нет, - сказал я. - Ладно, ну выпей хоть кружку молока. Принесла молоко и картофельную шанежку мягкую и вкусную. Я быстро покушал, немного ответил на интересующие её вопросы и сказал, что мне нужно сходить в школу. Она одобрительно кивнула головой. Когда пришёл в школу, в учительской на столе стояло приготовленное угощение и чайник с горячим чаем. Заведующая пригласила меня за стол, стала угощать и рассказывать: - В школе четыре класса, но детей не хватает до полных комплектов, поэтому приходится объединять классы: первый с третьим; второй с четвёртым –в одной комнате два класса. Кто окончит четыре класса, поступают в пятый класс в селе Поповка, за семь километров от нас. Им приходится каждый день проходить четырнадцать километров. Но большинство живут там на квартирах, снимают у местных жителей. Из 1-1V классов считаю более трудным 1 класс, поэтому я подумала и решила предложить вам 2 и 4 классы, а 1 и 3 буду вести сама.

Так как я не знал вообще, как обучать детей, то не стыдясь стал просить её провести для меня показательные уроки. Она, конечно, согласилась. Спрашивала меня, откуда я, какое имею образование, почему избрал учительскую специальность. Я ответил на все вопросы. Я спросил, в какое время являться на работу, и что мне теперь делать, ведь учебный год ещё не начался.

- На днях начнём занятия, а у вас ещё плана работы нет. Поэтому завтра же нужно его составить, приходите к десяти часам утра. Я поблагодарил её за угощение и за нужный мне деловой разговор и ушёл. По пути зашёл в правление колхоза, познакомился с членами правления, которые были там. А когда пошёл оттуда домой встретился с председателем колхоза, который произвёл на меня приятное впечатление: пожилой мужчина, приятный на вид, общительный. -Наверное, его колхозники уважают и слушаются, - подумал я. Он сказал: - Заходите почаще к нам. Я посмотрю, может что-то смогу выписать для вас из продуктов питания. Первого сентября я впервые в жизни начал занятия в школе, хоть первые два урока заведующая провела сама, а я только наблюдал. Для меня было всё ново. Одно дело сидеть за партой и слушать учителя, другое дело стоять перед учащимися и что-то говорить. Ох, трудно мне было первое время, даже очень трудно. Подвижные ученики, особенно мальчики, использовали для себя моменты времени, чтобы побаловаться. Я думал над тем, как выполнить план урока, как научить их. А вот, как заставить их слушать, для меня это пока было проблемой, мне это никак не удавалось. После каждого занятия я спрашивал заведующую, что мне делать с нарушителями дисциплины. Заведующая не гордилась, давала вразумительные советы, приводила примеры из своей жизни. Так мало- помалу я втянулся в работу. После первой или второй получки купил фотоаппарат «Фотокар», с помощью которого можно было делать снимки размером 9х12, и начал фотографировать.

Здесь я сам себя сфотографировал в садочке у хозяйки.

Выбирал места для снимков, чтобы не видно было развалин в селе.

Это ученицы моего четвёртого класса. Мальчики не хотели фотографироваться. Пару месяцев после учебного года я знал лишь школу и свою квартиру. Думал только над тем, как быстрей научиться работать. Заведующая это заметила и сказала инспектору Якименко из райОНО: - Новый учитель очень прилежный в работе, старается, систематически спрашивает совет. Конечно, ему очень трудно в методике преподавания, но я уверена, что из него будет толк. С инспектором Якименко я познакомился и подружил. Он года на три-четыре старше меня, чернявый, стройный молодой человек, мечтающий стать прокурором. - Эта работа у меня временная, - говорил он,- я учусь заочно на юридическом факультете. На этом снимке инспектор Татищевского райОНО тов. Якименко. Заснят мной в селе Злобовка недалеко от бывшей помещичьей усадьбы. Это аллея помещичьей усадьбы.

А это бывшая помещичья усадьба, теперь тут колхозный двор. Здание всё в зелени и немало крупных деревьев. Работа с учащимися меня не вполне удовлетворяла. Я даже подумывал бросить её и уехать в Сибирь, но, конечно, не на север, а в свои родные места. Но подумав, отказался от этой затеи. Ведь я не вечно буду прозябать в этой деревне. Окончу университет, пошлют в другое место, может, в город. Нет, будь что будет, буду работать, и буду стараться хорошо работать. В зимние месяцы молодёжь села собиралась в клуб, там пели, плясали под игру мандолинки – виртуозно играл простой деревенский парень моих лет. Я любил слушать его игру. Он сам научился, кроме того ещё и подпевал, играя. И вот как-то несколько парней и девчат, и он с ними, пришли ко мне вечером на квартиру. Познакомились и пригласили меня в клуб: - Вы же молодой, а в старики записались, идёмте с нами, там в клубе весело, у нас и гармошка есть, только никто на ней не может играть. Я насторожился и спросил: - Какая гармошка, один или два ряда? - Кажется два, её колхоз нам недавно купил, - сказал один. Я подумал: - Вот на гармошке сыграть мне хочется, давно уже не играл, так можно и позабыть. И согласился идти с ними. А я сидел перед этим и учил высшую математику по программе первого курса университета. В клубе попросил показать гармошку. Сразу несколько человек кинулось за ней. И вот в руках у меня настоящая двухрядка. Я проверил строй и понял, что могу играть. Сначала проиграл несколько сибирских народных песен. В клубе установилась тишина, только семечки щёлкают. А потом заиграл частушечные переборы, то девки кинулись в круг и давай подпевать, а потом танцевать. Долго они меня не отпускали, но я, наконец, убедил их, что я же завтра должен учить детей, и мне нужно подготовиться. Так они шумной толпой с пением под мандолинку провожали меня до самой квартиры. С того вечера у меня от молодёжи не было отбоя. Мне уже стало надоедать безделье в клубе, мне же нужно заниматься, а не веселиться. Поэтому я объяснил молодёжи, что я заочно учусь, мне необходимо вечером готовиться. Они продолжали меня упрашивать, даже попросили председателя сельсовета и колхоза повлиять на меня. В результате такого давления я пообещал ходить в клуб два раза в неделю. Зимой из района к нам в село привезли заведующего клубом. Он был плохо одет: на ногах портянки и галоши, обмотанные шпагатом, а на голове шляпа, одет в пальто демисезонное. Я и все люди в селе были удивлены: - Откуда такой? Из тюрьмы, что ли? С собой он привёз гитару. Через несколько дней я близко с ним познакомился. Он – Маркичев Николай – студент третьего курса московской сельскохозяйственной академии имени Тимирязева. Летом этого года был на каникулах в селе у своих знакомых, родных он не помнит, воспитывался в детдоме. Ну, и запил, а он частенько этим занимался. Его предупреждали вести нормальный образ жизни, но, в конце концов, исключили. Вот он и решил найти себе какую-нибудь работу где-то южнее Москвы. Был у него хороший костюм, ботинки и разное бельё, но он всё пропил. И вот в неприглядном виде и заявился в Татищево. Там его продержали некоторое время в милиции, а потом решили трудоустроить, дали работу в селе, конечно, взяв с него обязательство, стать полезным для общества человеком. С ним я познакомился в клубе. Когда я играл на гармошке, он подошёл, долго стоял и слушал. Когда закончилась игра, он протянул мне руку и сказал: - Будем знакомы, я – Николай Маркичев. Я ответил ему. Маркичев сел рядом со мной, оттеснил девок. Попросил меня сыграть что-то жалобное. Я заиграл вальс «На сопках Манчжурии». Молодёжь танцевала, а он сидел, молчал, наклонив голову. Я уже сменил игру, играл по заказу, а завклубом всё сидел и молчал, не поднимая головы. Когда девчата запели частушки, он поднял голову и спросил меня: - «Яблочко» с выходом можешь сыграть? Я ответил: - Да, смогу. Остановив игру, помолчал, пока девчата рассаживались. Потом растянув мехи, я начал медленно выигрывать вступление к «Яблочко». Вдруг, всем на удивление, наш завклуб резко встал, глянул куда-то вверх, резко схватил с головы свою шляпу и с силой бросил её на пол и пошёл по кругу. Все затаили дыхание: такого ещё никто не видел. Я ускорил игру, а он так красиво и точно выделывал коленца, как будто цыган. Танцевал долго. Потом резко остановился, улыбнулся, глядя на всех, и опять хотел сесть около меня. Но тут произошёл взрыв аплодисментов с криками «Ура!» Несколько солидных ребят быстро подошли к нему и, схватив его на руки, начали подбрасывать в воздух. Я был тоже ошеломлён, я такого ещё не видел. - Наверное, он настоящий артист, - подумал я, а не студент. Но нет, всё было так, как он о себе рассказал. Позже он рассказал, что любит музыку и танцы с детства. - Когда я был маленьким, то за танцы мне люди платили кусками хлеба. Весёлым он был не часто, всегда ходил, как будто его кто-то обидел. Я понял, что он много пережил в своей жизни, и потому ему не до веселья. Он же постепенно так сблизился со мной, что не проходило и дня, чтобы он не повидал меня. Он очень завидовал моей игре на гармошке. - Если я с тобой, да ещё, когда у тебя в руках гармошка, то я забываю про всё на свете, про все невзгоды и пустоту жизни. Через полгода он стал совсем другим. Купил себе одежду. Часто ходил по улице с гитарой, напевая. Я же со своей стороны хорошо относился к нему, не отталкивал от себя. Я понял, что у него была тяжелая жизнь. С детства он не знал ласки, ни хорошего отношения людей, он был, как бездомная собака. И чтобы наладить свою жизнь теперь, ему были нужны не только сила воли, но и плечи друзей. Иногда после моих занятий придёт ко мне с гармошкой и скажет: - Серёжа, сыграй, пожалуйста, на душе что-то тяжело. Сядет, наклонит голову и молчит. Я уже научился музыкой влиять на него и постепенно приводить в нормальное состояние. Знал его любимые песни, которые он распевал под гитару, сидя в уединении. Растянув мехи, заиграл: «Позабыт, позаброшен с молодых юных лет, я остался сиротою, счастья, доли мне нет». Потом играл более весёлые песни и, наконец, «Яблочко». Он выскакивал уже весёлый и танцевал, сколько было сил. А после, поблагодарив меня, забирал гармошку и уходил. Я понял, что музыка для него своего рода лечение, поэтому никогда ему не отказывал. Как то председатель колхоза зазвал меня к себе на квартиру, показал дом, постройки, познакомил с женой, а потом сказал: - Знаешь что, Сергей Степанович, вижу я, не туда тебя поставили на квартиру, там дом еле-еле держится, в комнатах не уютно, а ты посмотри у нас: комнаты просторные, чисто, светло. Переходи к нам жить. Я не мог догадаться, откуда взялось такое доброе чувство ко мне со стороны председателя колхоза, да и не хотел в этом разбираться. Взял да и перешёл на квартиру к нему. Хозяйка относилась ко мне хорошо: готовила еду, стирала, но я, конечно, за всё должен был платить. Так что на руки денег оставалось мало. Кроме того два раза в месяц ездил на консультации в университет, покупал тетради, учебники. На всё нужны были деньги. И, несмотря на это, я помаленьку откладывал часть на «чёрный день». К председателю часто заходила его родственница – девушка Белова Тоня. Я уже встречался с ней много раз в клубе, но близко не разговаривал. А на квартире у председателя разговорились. Эта девушка училась в шестом классе в селе Поповке, жила с другими девчатами там на квартире. А в конце недели обязательно заходила к нам. Иногда просила помощи по математике. Она 1920 года рождения. Председатель периодически говорил мне о ней, что она из хорошей, честной семьи, что у неё есть только мать, отец давно умер, правда, есть ещё две сестры здесь в селе и одна в городе Саратове. - Мне кажется, - говорил он ,- Тонька не зря начала сюда часто приходить, она к тебе неравнодушна, ты разве не замечаешь? Я всё слушал, но серьёзно об этом не думал. Но при частом напоминании об этом, стал задумываться. Когда ложусь спать, то начинаю думать о ней, что она, кажется, красивее других. Но нет, есть ещё красивее девушки. Она слишком маленькая, хотя не тоненькая, но низенькая. А хозяйка незаметно мне тоже напоминала, что Тоня заходила и передавала тебе привет. Или: - Тоня была, она просила, чтобы я передала записку. Я взял записку, а там написано: - Серёжа, помоги мне решить эту задачу или пример. Я уже тоже догадался, что они меня так с умыслом обрабатывают. После окончания учебного года я сфотографировал учеников по классам.

Затем поехал на летнюю сессию в университет. За занятиями и не почувствовал, как пролетело время. Проверочные экзамены сдал, и был переведен на 11 курс физмата. После успешной сессии я приехал радостный. В селе меня ждали: Коля Маркичев, Тоня и вся молодёжь, так как некому было играть на гармошке в клубе. Как-то во время обеда я сидел за столом вместе с председателем. Он, как бы между прочим, сказал: - Ну, Сергей Степанович, вот ты уже студент второго курса, можно теперь и о женитьбе подумать. Ты ведь не живёшь, а просто существуешь: работа, учёба, разные бумаги, может, не всегда по вкусу кушаешь. А вот женишься, жизнь у тебя совсем изменится в лучшую сторону. Жена будет жалеть, обхаживать, стирать, родители жены будут бесплатно кормить, денег будет больше, и будешь их расходовать, на что захочешь. Да что тут говорить, сам потом увидишь. Так что мотай на ус. Я ответил ему: - Мне нужно сначала закончить высшее образование, а потом уж думать об изменении образа жизни. - В университете, как учишься, так и будешь учиться, никто тебе не помешает, а вот учти, что условия для обучения у тебя будут лучше.

Я прямо не знал, что делать, с кем посоветоваться. С заведующей  начинать разговор, нечего и думать. Она уже делала мне внушение, что до неё дошёл слух. С Николаем советовался, так тот прямо сказал:

- Действуй, Сергей Степанович, лучше будешь жить, я же по себе знаю. Ну, и что же ты не женишься? - Женюсь, обязательно женюсь, вот только найду подходящую. Как-то встретил на улице бывшую хозяйку, она сказала: - Тонька тебе не пара, ты ещё многое о ней не знаешь.- И пошла, сказав,- заходи, как будет время. Некоторые знакомые колхозники спрашивают меня: - А когда свадьба? Другие даже поздравляли с обручением. Ну, и деревня… Я такого и не видел, и не слышал. Я сам серьёзно о свадьбе и не думал, а тут на тебе: заочно женят. Не успел я от этих мыслей отвязаться, как услышал от председателя сельсовета: - Сергей Степанович, что ты задумался? Я подошёл, поздоровался. - Да, так. Разные мысли в голове, - сказал я. - Слушай, я всё знаю. Ведь вся деревня говорит. А когда придёте ко мне регистрироваться? Да ты не стыдись, ведь жизнь так устроена, действуй настойчивее. Слушай, Сергей Степанович, разве можно так жить, как ты живёшь. Если сам своё бельё стираешь (иногда я сам стирал).- Он похлопал меня по плечу.- Давай приходи и её приводи.- И пошёл в сельсовет. - Что же это такое, - думал я, - они все прямо сговорились. Серьёзных друзей у меня не было, с кем бы по душам я мог посоветоваться, а родители далеко. - Ладно, дальше увижу, что делать. Время хороший союзник. На днях мой хозяин – председатель колхоза сказал мне: - Послезавтра буду отмечать свой день рождения, прошу никуда не уходить вечером, иначе обижусь. На вечере был ко мне внимателен, усадил на видное место за столом, а рядом со мной посадил свою племянницу Тоню и тихо шепнул: - Она моя родичка, и она обязана здесь быть, надеюсь, не поссоритесь, - и засмеялся. Начали произносить тосты в честь хозяина, хозяйки. Потом кто-то запел, другой подтянул. Шум, разговоры, смех, так как и всегда на праздниках. И вот в разгар веселья председатель сказал: - Товарищи, дорогие друзья, сегодня мы отмечаем не только мой день рождения, но и обручение моего дорогого квартиранта с моей племянницей. - Ура!!! – закричали все и подняли тост за нас, затем ещё и ещё. - А теперь сообщаю вам, - продолжал председатель, - что через две недели будет свадьба. Я был поражен такой выдумкой или, может, шуткой. Серьёзно этому случаю я не придал значения. Но с другой стороны что-то стало тепло на душе. Настойчивое поведение родственников Антонины сделало своё дело. Свадьба состоялась. Мне пришлось переехать в дом матери Тони, они жили вдвоём. В работе и учёбе мне не препятствовали. Начинался новый учебный год, и я по уши включился в учебную работу в школе. Заведующая на свадьбу не пришла и теперь смотрела на меня косо, разговор вела только официальный. Долго ли так будет, я не знал. Воспрянул ли я духом после свадьбы? Кажется, нет. Остался какой-то неприятный осадок на сердце. Но что теперь думать и говорить, нужно жить, жену любить и работать ещё лучше. Как-то осенью, я не помню на какой праздник, тёща пригласила родных и некоторых соседей. Перед началом сфотографировались. Фотографировал я сам. Аппарат закрепил на дереве, привязал к нему ниточку, стал со всеми, потянул ниточку, и он нас сфотографировал.

Может, не совсем удачно, но ничего не поделаешь, я же не специалист- фотограф. Незаметно подошла зима. Учебные занятия в школе были в разгаре. Приезжал инспектор райОНО, поздравил меня с женитьбой, побыл на уроках, дал полезные советы, побыл у нас на квартире. Я, конечно, хорошо угостил его. Ушёл от нас с повышенным настроением. В зимние каникулы я был на сессии в городе. План выполнил. После окончания учебного года опять был вызван на летнюю сессию. По окончании успешно сдал экзамены и был переведен на 3 курс. Когда вернулся домой, то узнал, что у Тони родился мальчик. Сказали, что намного раньше роды, но так бывает. Я, конечно, в этом ничего не понимал. Но недельку спустя я повстречал Тонину тётку, у которой жил на квартире, так она сказала мне по секрету: - Жалко мне тебя, поэтому и хочу сказать. У Тоньки не преждевременные роды, а нормальные, не верь тем бабам. Я говорила тебе, а ты меня не послушал. Она ведь до тебя «таскалась» с тем парнем – бабником. Эх, Серёжа, Серёжа, может, когда-то ты поймешь…- И она ушла. Для меня это был страшный удар. - Как же так? Родная тётя и так наговаривает. Правда ли это? Но то, что ребёнок родился раньше срока, так это факт, это уж я точно знаю. И вот в моей душе поселилось сомнение. Что делать, как быть. Об этом я молчал, это был мой секрет, никому ни слова. Но в сердце начало что-то скрести. Я уже не раз подумал, что неправильно сделал, когда согласился на женитьбу. Наверное, они все уже знали и действовали по определённому плану. Тоня несколько раз спрашивала: - Что с тобой. Ты стал совсем другим, может, у тебя что-то болит? Я отмалчивался, что-то отвечал, но секрет не выдавал. До начала третьего учебного года осталось несколько дней, а меня вызвали в райОНО и предложили другую должность: - Мы обсудили, что вы растущий учитель, уже студент третьего курса университета, и вам работать в начальной школе не к лицу. Мы думаем вас послать в Слепцовскую семилетку завучем и преподавателем математики и физики. Съездите туда, посмотрите школу, поговорите с директором и, если будете согласны нашему предложению, то немедленно сообщите. Село Слепцовка было ближе к райцентру, и я в тот же день побывал там. Школа большая, не старая, место понравилось. Директор принял хорошо. Я ему сказал, что такая должность для меня новая и, я не знаю, как я смогу работать. Он успокоил меня, сказав, что коллектив и я поможем вам, научитесь и переезжайте к нам. Я заехал в райОНО, а там застал инспектора Якименко, который с радостью приветствовал меня с новой должностью и новым местом работы. Из райОНО я с приказом поехал сначала домой, а оттуда с кое-какими пожитками с семьёй переехали на новое место работы. Переехав в Слепцовку, я по уши погрузился в учебный процесс. Жена была дома с ребёнком, а я целый день в школе. Преподавать физику и математику было трудно, но интересно. Знаний хватало, а вот методики – нет. Я штудировал методику и чувствовал, что тут у меня всё получится. А вот с должностью администратора – завуча школы – не было ни знаний, ни желания. Может, надо мной и смеялись старые учителя, а их там было до десяти человек, но прощу им. Я и правда был смешён в этой должности. Я был обязан проверять и контролировать работу коллектива, но ничего не понимал в этом. Сколько раз просил директора, чтобы он снял меня с этой должности. Но он только улыбался. - Вы же по знаниям растёте, это видно. А умение, дорогой, придёт. Наш коллектив дружный, тебе поможем, не падай духом, Сергей Степанович. После беседы с директором мне стало легче на душе, но у меня не прибавилось. Ходил по урокам всех учителей и учился у них. Старые преподаватели подсказывали, как выполнять работу завуча, за что я им очень был благодарен. Прошли месяцы: сентябрь, октябрь, ноябрь. Я уже начал помаленьку что-то соображать в работе. Сельсовет выделил мне маленький домик, завёз топливо, продукты вписывали в правлении колхоза, всякую мелочь покупал в магазине. Жизнь как будто налаживалась. В декабре меня вызвали в сельсовет и вручили повестку о явке на призывной пункт. В повестке было сказано: в трёхдневный срок сдать все дела и явиться в райвоенкомат. В школе эту новость восприняли сдержанно, пожелали мне отличной службы и быстрого возвращения домой. Колхоз выделил подводу, на которой я отвёз семью к матери Антонины. Был сильный мороз, поэтому я просил Тоню остаться дома, но она поехала провожать меня. В Татищиве забежал в райОНО, простился со всеми, кого знал, и явился в военкомат. В тот же день меня подстригли и направили в баню. Потом прошёл медицинскую комиссию, и вечером посадили на поезд. Два года мне была отсрочка, а вот теперь нет. Я не знал, что напряженное международное положение вынудило наше правительство к мобилизации резервов. Этой зимой 1939 года в армию забрали много с высшим и средним образованием. Нас погрузили в товарняк. В середине каждого вагона стояла маленькая железная печка, а по обе стороны от неё деревянные нары, накрытые соломой. Тут у вагона простились с Тоней, которая всё время плакала. Эшелон был длинный, и людей было много, очень много. И вот последний длинный гудок паровоза, и поезд тронулся.

Армия

                                 Что день грядущий мне готовит?

Из Татищева эшелон шёл в западном направлении: Актырск, Ртищево, Балашев, Поворино, Новохоперск. Пересекли всю Воронежскую область. В Белгородской области остановились в станице Алексеево. Здесь разгрузили вагоны и мы строем прошли больше километра от станции. Нас разместили в армейских казармах, где мы жили и занимались, проходили азы армии – курс молодого бойца. Несмотря на сильные морозы, мы большее время дня проводили на улице. Отрабатывали строй, приветствия, различные виды движений. Делали немало походов на различные дистанции. Занимались хозяйственной работой: убирали снег во дворе, очищали дороги от завалов снега, ходили на железнодорожную станцию выгружать различные грузы. Дневали, часто ходили в наряды на разные не военные работы. Чистили картошку, мыли полы, делали всякую прочую работу. Изучали оружие, разные уставы. И, наконец, приняли присягу. После этого нам вручили боевое оружие, которое мы должны беречь, как зеницу ока. С вручением оружия нас стали назначать в караулы на военные объекты.

Один раз в Алексеевке со мной произошёл такой случай. Я был назначен в караул по охране оружейного склада, который помещался в большой каменной церкви, стоящей на кладбище в километре от станицы. Церковь стояла на краю кладбища. С трёх сторон кладбище, а с одной стороны проезжая дорога в другое селение. От дороги церковь и кладбище были отгорожены заграждением. От земли шла кирпичная стена высотой до восьмидесяти сантиметров, а выше на метр или больше железная решетка. Кладбище было запущено. Некоторые кресты лежали на земле и догнивали, другие стояли, но перекосившись. Всё заросло высокой травой и кустами. Даже зимой среди снега были видны высокие сорняки. Стояли на посту по два часа. На ногах валенки, а сверх шинели давали тулуп. Стоять на одном месте было нельзя, иначе замерзнешь, а кроме того не будут в поле зрения три двери, за которыми нужно всё время наблюдать. На всех четырёх дверях кроме замков были пломбы. Если пломбы будут нарушены, даже если замки будут на месте, часового арестуют и под трибунал. В армии насчёт этого очень строго. С вечера и ночью я простоял на посту спокойно. Но когда моя очередь подошла под утро – вот тут всё и началось. Нас при разводе серьёзно предупредили строго следить за всем, что окружает объект. Сказали, что в прошлое воскресенье в станице Валуйки, а это недалеко от нас, прямо среди белого дня трое мужчин напали на часового, который охранял оружейный склад в центре станицы. По улицам народ ходит, а они не боясь накинулись на часового с трёх сторон, зарезали его, хотя он успел одного убить, а другого ранить. - Смотрите, будьте бдительны. И вот я на посту. Внимательно обхожу церковь, чтобы видеть все двери. Винтовка заряжена и палец на курке. Но всё тихо, слышно только как потрескивает мороз. От моего дыхания поднимается вверх пар. А когда начал брезжить рассвет, я заметил в восьмидесяти метрах от церкви, в кустах что-то темнеет, а над кустом поднимается пар. Посмотрел на другие кусты – пара нет. - Что делать? Ведь там кто-то сидит, а может, и не один, и ждут момент, чтобы на меня напасть. Но может, этот или эти отвлекают часового, а нападение будет с другой стороны церкви, ведь там две двери,- пронеслось у меня в голове. Я был очень встревожен, по телу побежали мурашки. Я всё же старался не стоять, прохожу туда и обратно около церкви, а сам смотрю вперёд и в сторону. Я забыл о холоде, вспотел и всё думаю: - Пока я здесь, а на той стороне уже открывают дверь. Хоть бы быстрей пришёл разводящий. Господи, какие долгие были эти два часа. Наконец, пришёл разводящий с фонарём, с ним красноармеец, который должен меня сменить. Вот они подошли ко мне. - Как, не замёрз? - Нет, - ответил я. - А как служба? - Не совсем… - начал я, но он перебил меня. Разговаривая с разводящим, я уже пост сдал. Все пломбы проверили, всё нормально. - Ну, и что? Рассказывай. Я рассказал разводящему про своё беспокойство: - Мне кажется, что кто-то сидит там, в кустах, так как оттуда поднимается пар над кустами. - Ну-ка, покажи, где? - Да вон. Разводящий присмотрелся. - Да, пар идёт. Пойдём проверим.

Мы стали медленно подходить к тем кустам, держа оружие наготове. Было ещё темновато, но мы увидели среди кустов что-то чёрное. На винтовке у нас были трёхгранные штыки. У меня винтовка направлена штыком на чёрное пятно в куст, а палец лежал на спуске. Разводящий подошёл ближе, осветил низ кустов, и мы увидели яму, из которой шёл пар. Мы медленно подошли к яме, раздвигая кусты. Разводящий направил свет на яму, и мы увидели каменные ступеньки вниз.

- Давай, Козлов, лезь туда, а я тебя подстрахую.

Я вздрогнул, по шкуре пошёл мороз, лезть не хотелось, но приказ не обсуждают, а выполняют, и я решился:

- Будь, что будет.

Я поставил левую ногу вниз на ступеньку, а винтовку направил штыком к ноге. Думаю:

- Как схватит меня за ногу, то я штыком проколю его. Винтовку снял с предохранителя. Одно мгновение я затаился, тогда быстро поставил другую ногу на первую ступеньку, а первую ногу опустил на вторую ступеньку. Всё тихо, никто меня за ногу не хватает. Тогда я спустился ещё ниже и сказал разводящему опустить фонарь ниже. Я сразу увидел, что яма просторная, впереди на завалине как будто лежат, спят два человека. Я показал разводящему на ту завалину, он махнул рукой, и я понял: --Иди вперёд.

Я сделал шаг, а потом мгновенно прыгнул вперёд и штыком кольнул в то чёрное, вынул штык, потом кольнул в другого, но никакого звука. Тогда для надёжности я ещё кольнул несколько раз одного и другого. Я почувствовал, что штык входил во что-то очень мягкое, а не человеческое тело. Наконец, я вполне осмыслил положение и сказал разводящему:

- Дай фонарь, я посмотрю. Я те чёрные массы колол, а они не движутся. Когда осветил фонарём, то понял, что на завалине лежат два гроба, они иструхли, почернели и покойники в них, видно, уже сгнили. Я вылез из ямы мокрый и рассказал разводящему о виденном. Он ответил: - Знаешь, это склеп и он, как видишь, провалился. Козлов, а жутко было? -Я сказал: - Ничего, бывает и страшнее. Вскоре мне присвоили звание сержанта, перескочив через младшего. Обмотки и ботинки велели снять, а выдали кирзовые сапоги. С этого момента я уже не мыл полы, не чистил картошку, не стоял часовым на посту, а был уже разводящим, а позже и начальником караула. В нашей части, тут в Алексеевке, произошло чрезвычайное происшествие. Ну, всё по порядку. После принятия присяги я заметил, что один из красноармейцев сильно грустил. Он имел при себе гитару, наверное, из дома взял. И вот каждый вечер, в свободное время, он уединяется, садится на деревянные нары (железных коек у нас не было), играет и что-то мычит под музыку. А я, как услышу музыку, то оставляю всё и иду слушать. Подойду близко к нему, другие подходят, а он не обращает внимания на нас, и продолжает играть да так жалобно что-то поёт, аж душу щиплет, хоть плачь. И так каждый день. Перед сном у нас проходила вечерняя проверка каждый день. И вот пару дней спустя на вечерней проверке его не оказалось, утром тоже. Нас всех построили и велели искать его. Обшарили весь двор, все помещения, подвалы, лазили под крышу. Его нигде не было. Тогда наш полк построили, разделили по взводам и велели прочесать всю Алексеевку и вокруг неё. Но найти его не могли. Занятия у нас были насыщенные до предела. За день так намаешься, что вечером ничего не хочется делать, скорей бы в койку. Помаленьку стали забывать о случившемся. Вдруг днём заревела сирена, а это боевая тревога. Нужно было быстрее в определённом месте становиться в строй. Полк был построен во дворе буквой П. В середину поставили стол, стулья. Командир полка подал команду: - Смирно!- И немного погодя, - Вольно! Потом он сказал: - Слово предоставляется военному прокурору. Прокурор начал речь: - В вашей части случилось ЧП, убежал красноармеец, он дезертировал, нарушил присягу. Его нашли, и он сейчас будет здесь. Мы будем его судить. Тут мы увидели, что к нам ведут красноармейца, а конвой из НКВД. Руки у него связаны за спиной. Подвели, поставили перед столом. За стол сели судьи. Произвели допрос и, посовещавшись, вынесли приговор: 5 лет тюрьмы, и увели. Мы разошлись. В душе остался неприятный осадок. Это же он играл на гитаре задушевные песни. Видно, не выдержала его душа армейской дисциплины. Мы со своим отделением в воскресенье сходили фотографироваться, чтобы иметь индивидуальные фотографии и отослать домой.

Из Сибири писала мама, что отец мой сильно болен, лежал продолжительное время в больнице, а теперь лежит дома. - У меня вся надежда на Олю, пишет мама.- Надеюсь на Бога, что отец выздоровеет. Ты, сынок, не волнуйся, служи честно, слушайся командиров, а мы с Олей будем стараться спасти папу от коварной болезни. На днях опять завыла сирена, когда мы ещё спали. Началась суматоха: скорей на построение, кто опоздает, тому наряд вне очереди. Объявили: - Строиться в полном боевом облачении.

Было темно, но хорошо слышно, как объявили:

- Идти без шума на железнодорожную станцию, не курить.

Там нас погрузили в товарные вагоны с печкой посередине вагона и такими же деревянными полками, как в тех вагонах, которых мы ехали из Татищева. В вагоны погрузили всё военное имущество полка.

- Куда- то нас повезут, в другое место, но куда? – думал я. Кто-то спросил командира взвода: - Куда мы уезжаем, тов….? - Спрашивать не положено! - ответил командир. Приказали загрузить топливо: дрова и уголь. Этой же ночью мы выехали из Алексеевки. На дворе мороз, пурга, но печку топили жарко. В вагоне идёт приглушённый разговор. Каждый делится со своим соседом мыслями. В пути следования останавливаемся, но ненадолго. Узнать, куда мы едем невозможно. Проехав около двух суток или немного больше, остановились. Приказали разгружаться. Разгрузились, построились. Пришёл командир батальона и объявил: - Мы в Ленинграде, мы приехали на финский фронт (в то время шла война между СССР и Финляндией) исполнять священный долг – защиту Родины. Раздалась команда: - Вольно! На дворе холодно, мы стали толкаться, прыгать, бороться, чтобы согреться. О том, что мы приехали на фронт, чтобы воевать, до нашего сознания ещё полностью не доходило. Я был командиром отделения, и все красноармейцы моего отделения крутились около меня. Фамилии командиров взвода, батальона и полка – забыл. Помню, что наш полк был под номером семьсот сорок четыре. Прошло не меньше часа, когда мы услышали команду: - По ва-го-нам!

Мы кинулись в свой вагон, подбросили топливо в печку и начали греться. Дверь прикрыли, оставив узкую щель. Поезд тронулся. Стали обсуждать, что нас ждёт, куда опять пошёл поезд. Кто-то сказал:

- Наверное, надо было пешком идти, или на лошадях могли бы добраться до передовой. - А знаешь ли ты, что от Ленинграда до передовой не меньше сотни километров. И ты хочешь это расстояние идти пешком? Болтаешь, чего не знаешь. У нас во взводе было много красноармейцев со средним, даже высшим образованием. Конечно, они вправе так рассуждать. Немного помолчали и опять начали разговаривать. Я про себя подумал, что мы сто километров ехать не будем. Где-то, может, за десять или меньше километров нас выгрузят, а там до передовой, как придётся: может на лошадях, может пешком. - Товарищи, а как выглядит передовая? – спросил кто-то. - Приедем, увидишь, - ответил другой. Вдруг все замолчали. Скоро передовая, а там бой, кровь, смерть, наконец, дошло до сознания. Красноармейцы приуныли. Ехали уже больше двух часов, пора останавливаться. Все молчали и ожидали, что поезд вот-вот начнёт тормозить, но стук колёс на стыках рельс ритмично продолжался. - Товарищи, а я, кажется, услышал далёкие выстрелы, - сказал один. Все мгновенно даже перестали дышать, но ничего не было слышно, кроме перестукивания колёс. Поезд не останавливался, даже его скорость, как мне показалось, стала больше. Многие разогревшись, уснули, но я не мог спать. Вдруг услышал торможение поезда. - Ну, всё! Вот и приехали. Может, уже сегодня некоторых из нас не будет в живых, - промелькнуло в голове. Поезд остановился. Вдоль эшелона бежал дежурный командир и около каждого вагона останавливался, стучал в дверь и кричал: - Идите за кипятком! В нашем вагоне старшим был командир взвода, ещё недавно назначенный к нам (фамилию забыл). Он приказал от каждого отделения послать с котелками по два красноармейца. Вскоре принесли кипяток, и мы начали пить чай с сахаром и сухарями. Перед выездом из Алексеевки нам выдали сухое питание на несколько суток, и мы его постепенно расходовали. Вопреки нашему ожиданию, выгрузки не последовало. Минут через десять-пятнадцать поезд тронулся. Поехали куда-то дальше. Нам казалось, что мы где-то недалеко от передовой. Но удивительно: не слышно выстрелов, не слышно боя. Но поезд набрал скорость и продолжал путь дальше. Я спросил командира взвода: - Скоро ли мы прибудем на передовую? - Я знаю так же, как и ты, - ответил он. Ясно, он не хотел рассказывать, а, может, и действительно не знал. Я лёг спать. Когда проснулся, поезд всё шёл и шёл, не останавливаясь. Прошли сутки, начались другие с момента отъезда из Ленинграда, а поезд всё шёл и шёл. На какой-то крупной железнодорожной станции мы стояли сравнительно долго. Запаслись кипятком. У проходившего мимо железнодорожника узнали, что это станция Вязьма. Через некоторое время пришёл командир взвода и сообщил, что война с Финнами окончена. Она окончена была ещё тогда, когда мы были в Ленинграде. Теперь мы едем на новое место дислокации части. - Да, если бы мы на сутки раньше приехали в Ленинград, то сегодня бы среди нас кого-то не было. И я живой. – Я невольно вспомнил мамину иконку, которую она положила мне в чемодан и сказала: - Она предохранит тебя в трудные моменты жизни. Но я ведь ту иконку выложил обратно. Так я думал. Когда же в Злобовке перебирал всё в чемодане, то увидел эту иконку на дне его. Вынул её из чемодана и подарил хозяйке, тётке Антонины. Она посчитала, что я религиозный. Конечно, обрадовалась подарку, и с тех пор ещё лучше стала ко мне относиться. Мы снова едем дальше. Завтра мы уже были в Курске, потом на юг, ближе к Белгородской области, где и разгрузились. От станции походным строем пошли на север города. Остановились в крупном селе Обоянь.

Здесь нас разместили по домам колхозников. Здесь нашу часть переформатировали, дали полку другой номер шестьсот семь. Нас всех распределили по специальностям, которые мы должны получить. Конечно, спрашивали каждого. Я, помня ещё со школы азбуку Морзе, записался в связь. Всех связистов расселили отдельно. Я попал в радиовзвод, командиром которго был младший лейтенант Можин. Меня обязали командовать одним из отделений радистов, и мы разместились в двух домах рядом. В отделении были ребята с образованием не меньше среднего. По национальности: русские, украинцы, евреи, немцы ( двое из немцев Поволжья) и другие. В радиовзвод отбирала специальная комиссия, выбирали «слухачей» - с хорошим музыкальным слухом. Занятия с нами начал проводить командир взвода. Начали изучать азбуку Морзе. Эти занятия чередовали с другими занятиями: материальная часть радиостанций, строевая подготовка, огневая подготовка и все прочее по расписанию. Командир взвода узнал, что я знаю азбуку Морзе и назначил своим помощником. Теперь уже некоторые занятия по специальности проводил я. Я старался быстрей овладеть всеми сложностями радиотехники. Материальную часть раций усвоил быстро. Трудно и медленно шло наращивание скорости передачи и приёма радиосигналов, но работали не покладая рук. Порой выстукивали ключом и после отбоя, ведь и интересно, и нужно. Уже, как говорят: солнце пошло на лето, а зима на мороз. На огневую подготовку ходили за село целым батальоном. И проводили там несколько часов и всё на морозе. Хоть мороз был для меня почти не чувствителен – около тридцати или больше градусов, но красноармейцы из южных областей переносили его болезненно, особенно узбеки и таджики. В нашем батальоне было их немало. Они на морозе становились неподвижными. Нос, лоб, щёки побелели, а он стоит, прикрыв глаза. Ему кричат: «Двигайся, три лицо снегом». А он стоит. Тогда кто-нибудь из красноармейцев толкнёт его, то он падает и лежит неподвижно. И вот так каждый раз со стрельбища увозили на лошадях в санчасть по нескольку человек, и всё это были или узбеки, или таджики. У нас были грузины, армяне, азербайджанцы, но они вели себя совершенно по-другому. Скачут, толкаются, бегают, весёлые такие, совершенно не чета тем. Эти никогда не мёрзли, и никогда никто из них не обморозился. Из всех национальностей, кто плохо знал русский язык, так это были опять узбеки и таджики. Часть из них совершенно плохо говорила на русском языке. Вот команду: «Подъём!» - они не понимали, а команду: «На обед!» - понимали. Весной мы получили новые радиостанции 6-ПК. Это тяжелые две упаковки. Одну рацию несут двое красноармейцев: передний несёт передатчик, а задний работает на передатчике и несёт на себе упаковку питания. На этой рации можно работать ключом и микрофоном. Когда сошёл снег и земля подсохла, мы стали работать на природе. Выходили три группы по 4-5 человек в разные направления от своих мест на расстояние 2-3-х км и вели связь между собой. Передавали знаки ключом, а принимали на слух. Научились кодировать радиограммы. Хорошо передавали и принимали, как цифровой, так и буквенный текст. Когда группы расходились из села в разные направления, то обязательно одна группа оставалась при штабе батальона. В любое время она могла сообщить всем группам любой приказ, например: «Немедленно всем явиться в подразделение, или удалиться ещё на н- километров». И вот весной этого 1940 года нам объявили приказ: «Немедленно сняться со старого места и в полном боевом следовать на железнодорожную станцию. Погрузились опять в товарные вагоны и поехали, а куда – нам знать не положено. Ехали сутки или больше. Выгрузились на какой-то крупной железнодорожной станции, и пошли строем мимо города. Позже мы узнали, что это город Минск. Мы прошли километров шесть по шоссе за город и остановились. Тут был военный городок, в котором мы и расположились. Здесь также, как и в Обояне стали совершенствовать своё военное мастерство. Через пару недель выехали в лагерь здесь же в Белорусских лесах, и продолжали прежние занятия.

Сфотографировался в Минске в 1940г. Потом занятия прекратили и стали каждый день совершать походы. Сначала на двадцать километров, через пару дней на тридцать, потом сорок и, наконец, делали дневные броски на пятьдесят, пятьдесят пять километров. Это было тяжело, очень тяжело. Днём жарко, и мы идём, пить хочется, а воды не дают: - Вам велели набрать полные баклажки воды, куда вы её дели?- покрикивали командиры. Но сколько там воды в баклажке, её быстро выпивают. От жажды некоторые слабосильные падали в обморок, их подбирали подводы. Подвезут, приведут в нормальное чувство и опять посылают в строй. Я, к счастью, от жажды не страдал, так как знал некоторый секрет. Ещё будучи в ссылке в Салехарде , когда мы жили в посёлке в бараке, рядом с нами жила другая семья, с которой мы близко подружились. Хозяин этой семьи высокий плотный старый человек. Он рассказывал, как он участвовал в боях во время империалистической войны. Говорил он и о походах на большие дистанции. Он и «намотал мне на ус» о том, как справиться с жаждой. - Перед походом, - говорил он,- минут за тридцать съешь ломоть чёрного хлеба с густо насыпанной сверху солью. Через несколько минут захочется пить. Ну, и пей воду досыта. А потом в пути в походе тебе пить не захочется. Я так и делал. К концу похода у меня в баклажке всегда оставалась вода. Да и вообще, в пути я не пил воду, держал на всякий случай для других. Этот секрет рассказал всему своему отделению, поэтому у нас не было неприятностей от жажды, как у других. Но кроме жажды была большая утомляемость. На привалах ложились в канаву при дороге головой вниз, ногами вверх и мгновенно засыпали. А привал на пять - десять минут. После подъёма вскакиваешь, идёшь, продолжая спать. Так со мной случилось несколько раз, но один раз чуть не остался без глаз. Идём это мы после привала по шоссе и спим, только чувствуем локтем своего товарища. Впереди нас двигалась автомашина с длинными досками. Она остановилась. А мы продолжали идти и прямо на эти доски. Кто лбом, кто бородой, кто носом ударились о них, некоторые до крови. Сзади нас идущие, натыкались на нас, падали и тут же продолжали спать. Это было не очень приятное зрелище, а для посторонних, как кино. У меня от этой доски долго сохранился на лбу синяк. Находясь в походе, я видел и другие курьёзы. Вот, например: Идет красноармеец в строю и вдруг валится на дорогу, за ним второй, третий, и образовывалась целая куча. Приходилось подразделению останавливаться. А причина оказывалась совершенно простая: у первого упавшего красноармейца размоталась обмотка на ноге. На неё наступил задний, и оба упали, а та уж и другие.

Я тоже носил обмотки – это длинные в полтора метра полоски из материала, ими обматывали ноги выше ботинок до колен. Обмотки носили только красноармейцы – рядовые, а уже командиры ходили в сапогах.

Лето уже подходило к концу, а мы ходили и ходили в походы. Я заметил, что мы проходили по одному и тому же месту, то в одну сторону, то в другую. Уже и подмётки у многих поотлетали, подвязывали проволокой. У меня коленки штанов и зад были с дырами, сапоги разносились так, что повылезали пальцы. Нужно было новое обмундирование, но его не давали. Одной ночью нас подняли по боевой тревоге, погрузили в кузова автомашин полуторок и зисов (тогда на вооружении в армии были полуторатонные и трехтонные грузовики –зисы), и поехали куда-то. Выехали на шоссе, остановились, подождали остальных, затем поехали дальше. Проехали несколько километров, свернули на просёлочную дорогу, затем опять повернули на другую дорогу. Остановились, вокруг темно и тихо. Всему личному составу приказали молчать, а разговор вести шёпотом. Запретили курить. Затем из машин боепитания нам выдали пачки патронов, гранаты, снаряды для пушек, мины и всё прочее. И опять поехали. Была ночь, уже ехали по шоссе. Вдруг мы услышали выстрели одиночные и пулемётные. Но это продолжалось недолго. Впереди нашей колонны шли танки, это они и стреляли. Мы узнали позже, что танки стреляли, когда преодолевали проволочное заграждение на границе между СССР и Литвой, и им было оказано сопротивление. Оно быстро было подавлено, с дороги убрали колючую проволоку, и вся колонна двинулась через границу в Литву. Ехали в темноте. В Вильно (так этот город назывался) въехали, когда было ещё темно. На улицах, по которым мы ехали, горели электрические фонари. Я увидел литовских жандармов, стоящих на тротуарах. Они стояли смирно, приложив руки к козырькам фуражек. Кроме них, никаких людей не было видно. Мы проходили по улицам, держа оружие наготове. Ещё при раздаче патронов, командиры предупредили: - Стрельбу без приказа не открывать, вести себя тихо, не курить! Поколесили по городу и выехали за город. Столица спала, не было слышно ни одного выстрела.

Мы остановились  в пару километрах от города в каком-то лесу. Здесь мы соорудили лагерь: натянули палатки, сделали дорожки, посыпали их песком, очистили место для построения батальона. Расположились  по -батальонно, и  стали заниматься совершенствованием военных знаний. Вокруг леса были поставлены посты. Из леса рядовой и сержантский состав не выпускали. Да и правильно делали, так как мы бы опозорили нашу армию, наше государство. На нас было срам смотреть, как голодранцы: обувь разваливалась, гимнастёрки и штаны поизносились. А в лесу нас гражданские не увидят. Ходят красноармейцы в рваных ботинках, у многих подошвы подвязаны проволокой, спереди и сзади видно голое тело. В течение двух недель нас переобмундировали. Сходили, вымылись в речке, побрились, подшили белые подворотнички, и нас было не узнать. Мы уже знали, что находимся за границей в Литовском капиталистическом государстве. Хотелось посмотреть на город, на их жизнь. Нам сказали, что ещё надоест смотреть, а сейчас пока надо обождать.

И вот, как-то вызвал меня к себе в палатку командир взвода, а это было до обеда. - Козлов, построй своё отделение, проверь всех на опрятность и веди в город. Оружие не брать, посмотрите город и к часу дня быть в подразделении. Он написал пропуск, я сбегал в штаб батальона, там заверили печатью и подписью. Я радостный явился перед своим отделением. - Ну, друзья, готовьтесь, сейчас пойдём в город. Выстроил всех, проверил каждого. Красноармейцы хоть и были в ботинках с обмотками, но всё было аккуратно пригнано, а ботинки блестели, так их надраили. Строем пошли к палатке командира взвода. Он осмотрел нас и сказал: - Хорошо. В городе идите только строем. Можете идти. Мы вышли из леса, постовой проверил пропуск. Мы радостные без строя шли, обгоняя друг друга. На шоссе построились и так дошли до города. Наверное, прошли километра два. В пути рассматривали узкие полоски полей, культурно обработанных, сравнивали их с нашими огромными площадями полей и уймой сорняков. Мимо нас проезжали подводы и машины местных жителей. Люди, проезжая мимо нас, вели себя спокойно, но разговора не заводили. Мне показалось, что они нас как будто не замечают. -Ребята, смотрите какие хорошие всходы, межи узенькие, не видно заброшенной, заросшей бурьяном, земли, - воскликнул один. - Да-а, - вздыхал кто-то в ответ. Шли, тихо переговариваясь. Дороги у них не похожи на наши. Даже после дождя грязи нет: они были посыпаны гравием или мелким камнем. Всё увиденное поразило меня. Ни у нас в Сибири, ни в Европейской части СССР я не видел такой аккуратности на полях, а дороги наши и сравнивать нечего. - Да-а, вот жизнь... При подходе к городу не видно было ни одного разваленного или покосившегося дома. У них, что при въезде, то и внутри города. Чистота, опрятность: красивые насаждения, чистые канавы. Ну, нигде не увидишь, чтобы около дома росли сорняки. - Вот люди, вот тут действительно трудятся, не то, что у нас. Прошли несколько домов и увидели небольшой магазинчик: на вывеске нарисованы французские булки и колбаса. Ребята предположили, что это только на вывеске. - Сержант, давайте зайдём в магазинчик. Зайти, то зайдём, а вот купим ли. Солдату давали несколько рублей в месяц ( сколько точно – забыл, то ли пять, или семь), чтобы купить бумагу, карандаши, махорку, да и в кино сходить. Мы зашли и увидели, что все полки завалены этими белыми булками (батонами) и колбасой разных сортов. Стоим на всё смотрим и молчим. В магазине покупателей нет, один продавец - мужчина лет сорока. Он с удивлением смотрел на нас. Потом на русском языке сказал: - Что желаете, товарищи, купить? Я подошёл к прилавку и спросил: - Сколько у вас можно купить колбасы? Продавец, он же хозяин магазина ответил с удивлением: - Сколько хотите, покупайте хоть всё. Мы с радостью начали покупать колбасу и батоны. Набрали столько, сколько желал каждый. Вышли из магазина, отошли немного в сторону, сели на траву и давай навёртывать за обе щеки, как голодные волки. Набрали много, но всё поели, даже вставать с земли не хотелось. Сидим и рассуждаем: - Ну, что вы скажете, колбасы ешь, сколько хочешь, а у нас только по карточкам, да и то не всегда бывает, - сказал один. - Я такого даже во сне не видел,- сказал другой. - У нас в таком магазинчике работает три или четыре продавца, а он, гляди, один справляется. - Вот где жизнь, братцы, а когда у нас так будет? - Ох, долго, наверное. Я сказал ребятам, что купили, всё надо съесть, в часть нести нельзя. Хотелось лечь, отдохнуть, но нам время было дорого, и нужно было идти. Нехотя поднялись, построились и пошли дальше.

Ходили по разным улицам, видели немало наших армейских командиров, приветствовали их, и опять шли. Заходили в разные магазины, но только смотрели, покупать было не на что. Все магазины были полны товарами, ну, чего хочешь, всё есть. Особенно мне запомнился один небольшой магазинчик, где большими стопами лежала хромовая кожа, чёрная и коричневая. Бери, сколько хочешь, и шей кожаное пальто, сапоги или ещё что-то. Но мы не могли, да и не имели права покупать такие вещи – не положено. Такое могли покупать только средний и старший комсостав. У нас же только «слюнки текли». Наконец, мы повернули в свою часть. Шли и рассуждали: - Вот ведь, живут люди. Эх, увидели бы наши колхозники, что бы они сказали. - Вот бы нам так жить! - А , может быть, и у нас так будет? А? - Жди, колхозы тебя накормят, без портков останешься. Итак всю дорогу шли с восклицаниями, рассуждениями и удивлением.

Я понял:

- Как далеко нашей стране до такой жизни. Но почему же так? Ведь это- капиталистическая страна, а живут лучше нас. Почему же говорят и пишут, что за границей нищета и голод? Выходит, неправду пишут, а для чего? Так всю дорогу меня преследовали навязчивые мысли о нашей жизни. Придя в лагерь, мы услышали предупреждение от политрука: - Не вздумайте писать родным о том, что видели, чему удивлялись.

Вскоре наш полк переехал в город Поневежис.

Здесь в городе Поневежисе сфотографировались. Я слева, справа – мои товарищи. Там мы поместились в настоящие городские дома - казармы, где было чисто и уютно. Здесь мы находились около двух месяцев. Занимались радиообменом, уходя за город в разные стороны. Заниматься стали по расписанию. Кроме радио- специальности учили разные уставы, ходили на стрельбище, дневали и охраняли разные объекты. Штаб нашей дивизии стоял в городе Шауляе, а штаб армии в Латвийской столице Риге. Однажды меня вызвал к себе командир роты старший лейтенант (фамилию забыл). - Иди сейчас в штаб полка. А зачем не сказал. Когда пришёл в штаб полка, то начальник штаба посмотрел на меня, смерив с головы до ног, и произнёс: - Козлов, ты должен отвезти пакет в штаб армии, знаешь, где он находится? - Знаю. - Можешь взять с собой одного красноармейца. Вернёшься, когда они разрешат. Всё, иди!

Если бы ехать в штаб дивизии, то это недалеко, а то ведь в другое капиталистическое государство, пересекать границу. Дошёл до своего подразделения, взял красноармейца из своего отделения. Он взял винтовку, а я наган. Зашёл в штаб за литерами (военными билетами), и мы пошли на железнодорожную станцию.

Сели в поезд, отправившийся в Ригу, и поехали. Пассажирские вагоны были небольшие, сидения и полки мягкие – на пружинах. Людей было совсем мало. В купе мы были двое. Спать не пришлось, смотрели в окно на окружающие поля, леса, постройки. Было интересно наблюдать совершенно новое в жизни и сравнивать с тем, что видел у себя в СССР. Мимо поезда проносились те же узенькие полоски полей, хорошо обработанные, лесные полосы, тоже прочищенные. Никаких упавших деревьев или куч валёжника я не видел. Удивлялся: - Почему нет сорняков на полях? И почему их у нас полно? Границу между Литвой и Латвией переехали, даже не знали когда. У них между своими соседними государствами никаких укреплений нет, а были ли пограничники, не видел. В поезд никто не заходил и не проверял. Очевидно, с приходом наших войск, вся пограничная охрана снята. Проезжая по территории Латвии, я не видел ни одной деревни и, конечно, очень удивился. Но причина в том, что в стране существовала хуторская система. Каждый крестьянин имел земли вокруг своего дома – хутора. Хутор от хутора находился недалеко – километр, может чуть больше. У них поля крупнее, не похожи на Литовские полоски, но также аккуратно обработаны. Едешь и любуешься: вся местность будто «умыта и причёсана». Вот уже проехали железнодорожный мост через реку Западная Двина (теперь Дангава). Через некоторое время въехали в какой-то туннель, а когда выехали из него, то сразу открылась панорама города. Всё для нас было ново, всё интересно. Выйдя из вокзала, встретили военный патруль. Показав им документы, пошли в город. Адрес они сообщили нам. Город Рига- старый Европейский город с узкими улицами, старинными зданиями.

Постройки не похожи на наши. Крыши острые, покрытые красной черепицей.

В штабе армии сдали пакет, но нам велели подождать. Мы имели время около часа и решили его израсходовать на осмотр города. Прошли по нескольким улицам и вышли на набережную Даугавы. Река здесь широка – чувствовалась близость моря. Стояли на причале различные суда, даже крупные – морские, другие двигались по реке то в одну, то в другую сторону. Это было особенно для меня очаровательное видение.

Я смотрел и вспоминал наши сибирские пароходы, сравнивал их. Уходить отсюда не хотелось, хотя мой товарищ просил походить по городу. Наконец, удовлетворил желание товарища, но сам всё время думал о морских красивых суднах.

Возвратившись в штаб, я получил другой пакет, и мы сразу пошли на вокзал. Ждали недолго. И вот мы опять в поезде. Я лежал на мягком сидении и переосмысливал всё виденное. Товарищу сказал: - Ты сиди и наблюдай, не засни, а я вздремну.

Мы благополучно доехали до своего города. Вернувшись в часть, я передал пакет начальнику штаба, и получил разрешение идти в своё подразделение.

Во взводе нас настойчиво расспрашивали о другой капиталистической стране, особенно о городе Риге и обо всём увиденном. Ребятам было интересно всё знать. Мы с Иваном сидели в центре, а вокруг свыше тридцати человек окружили нас и слушали. Командир взвода часто поручал мне заниматься со всем взводом, и я честно и аккуратно выполнял все его приказания, за что имел в своей книжке много благодарностей. Вскоре мне присвоили очередное воинское звание- старший сержант и утвердили в должности помощника командира взвода. С этого времени мне пришлось заниматься со всем взводом. Мой командир часто отлучался из подразделения, поэтому за всё, что происходило во взводе, за занятия по расписанию отвечал я. Работы и забот мне прибавилось. Часто направлял радистов группами далеко за город для ведения радиообмена, а сам оставался в подразделении у центральной радиостанции (рации) и контролировал работу групп.

На какой-то праздник, кажется на октябрьский, мы были на площади, в центре Поневежиса, и сфотографировались. Вот этот снимок.

Из дома писем не получал, наверное, за границу нельзя было писать. Хоть сам писал и отсылал разные фотографии, как в Саратов, так и в Сибирь. Осенью наш полк перевели на Литовско-Прусскую границу. Мы расположились в юго-западной части Литвы. Отсюда был хорошо виден прусский город Тильзит ( ныне г. Советск Калининградской области). Наша рота связи организовала и вела связь между подразделениями полка и со штабом дивизии. Красноармейцы нашего полка копали противотанковые рвы, вкапывали брёвна, рельсы, в траве укладывали мелкую стальную сетку – заграждения против конницы. Я несколько раз выходил к укреплениям и смотрел в бинокль на город Тильзит. Хоть он и был далековато, но видна была периферия города, движущийся транспорт по дорогам. Видны были также, как в Литве узкие полоски полей. Местность открытая, лес только кое-где – некоторыми скоплениями. Тильзит – это восточно-прусский город – это территория Германии. И на этой территории Пруссии живут немцы. Когда работы на границе были окончены, мы сдали занимаемый район пограничникам. Нашу дивизию (забыл номер, кажется, 185) перевели на другую границу – Советско–Латвийскую. Мы переехали в военный городок близ города Себеж Калининской области. С Литовской границы мы уезжали на машинах. Ехали через территории Литвы, а затем Латвии. И по этой трассе я видел везде в Латвии хутора и убедился, что у них деревень нет, только города и хутора. Несколько дней мы стояли в военном городке близ города Двинска ( ныне Даугавпилс).

Подъезжая к городку, видели только ровную местность, пересечённую только оврагами, да небольшими скоплениями лесных массивов. Вдруг дорога стала спускаться вниз, а потом обочины дороги стали в высоту дерева. Вдруг перед нами показалась каменная стена с массивными железными воротами. Когда ворота открыли, то за ними метрах, пожалуй, в десяти были другие ворота, такие же железные и мощные. Когда же и их открыли, то мы увидели небольшой городок с многоэтажными зданиями.
 Даугавпилс

Это был Латвийский городок в юго-восточной её части. Здесь мы простояли несколько суток. Я думал, что мы тут останемся надолго, но поступил приказ, и мы должны были отсюда выехать. Ехали опять на машинах на север от этого городка. В городе Резекне повернули на восток. Переехали Латвийско-Советскую границу и вскоре остановились. Мы были приблизительно в десяти километрах от этой границы. Тут был военный городок, в нескольких километрах от него находился город Себеж, где проходила железная дорога. Тут, естественно, была железнодорожная станция. В военном городке разместилось несколько полков нашей дивизии. Сам же штаб дивизии находился в населённом пункте дальше на восток –в Идрице. Здесь тоже была железнодорожная станция. А дальше железная дорога шла на г.Пустошка, затем Великие Луки, Ржев, Волоколамск и Москва.

Вокруг военного городка был густой лес, сам же городок представлял собой скопление большого количества длинных деревянных бараков. Тут же, недалеко от них стояли огромные цистерны с керосином, бензином или нефтью, не знаю. Но, очевидно, это топливо для автомашин, танков и другой техники. Городок сверху был открыт. В одном из бараков расположилась наша рота связи. Здесь, очевидно, мы расположились надолго. Вскоре был проведен опрос: кто обладает музыкальными и артистическими способностями. Организовали ансамбль песни и пляски нашей дивизии. Из нашего взвода отобрали троих: сержанта еврея, он очень красиво танцевал, Ивана Шарапу, он играл на контрабасе, и меня, я играл на разных инструментах. Нас стали часто вызывать на репетиции. Мне сначала приказали играть на мандолине, потом перевели на пикколу (миниатюрная домра). Всех в ансамбле было около девяносто человек. Когда приготовили первую программу, то выступили перед полком своей дивизии, а потом выезжали в другие дивизии. Когда приходилось идти и нести свой инструмент, то я пикколу засовывал за борт шинели или даже в карман, а вот Шарапа тащил свой контрабас на плече. В своём подразделении в свободное время я играл на гармошке, которую брал из клуба.

Начальство поощряло нас пропагандировать культуру среди бойцов подразделения. После занятий и особенно в воскресные дни мы собирались среди зелени за бараками, шла весна, и природа тому способствовала. К нам присоединялись любители развлечений из других подразделений. Там мы пели, плясали, выкидывали разные юмористические номера и просто слушали музыку. Я был застрельщик этих сборов, и многие меня поддерживали. Может, я забежал вперёд, приклеив фотографии, так как по порядку изложения должно идти другое. Ещё в феврале 1941 года командир взвода сказал мне: - Слушай, Козлов, идём сейчас в штаб полка, нас ждут. Пришли, начальник штаба повёл нас в другую комнату к командиру полка, который, видно, нас ждал. Как только вошли в кабинет, он сразу обратился к нам. - Командир дивизии приказал оборудовать в нашем полку радиокласс для обучения среднего и старшего командного состава азбуке Морзе. - Они должны научиться принимать и передавать радиограммы, что вы на это скажете?

Мой комвзвода ответил:

- Радио класс мы оборудовать можем, но чем, у нас мало чего имеется. - Составьте перечень всего оборудования, всё , что нужно, и завтра в это время принесите мне. Мы ушли и занялись работой. Все отделения занимались по расписанию. Мы сидели, обдумывали, писали целый день, и на завтра представили свои соображения командиру полка. Он в присутствии нас позвонил командиру батальона связи дивизии и просил выделить всё, что можно согласно нашему списку. Комвзвода съездил в батальон связи и привёз кое-что, но главного – пульта управления не было. Такой аппарат нужно было самим делать. У нас же для этого ничего не было. Мы с комвзвода составили список приборов и деталей для оборудования пульта. Комвзвода сходил в штаб и сообщил командиру полка, что главного у нас нет и приобрести здесь не у кого. Тогда комполка приказал: - Пошли своего помощника в Москву, пусть он там всё достанет! - Хорошо,- сказал комвзвода. Вскоре он был в подразделении и приказал мне: - Козлов, готовься, завтра поедешь в Москву и купишь всё по этому списку. Оружие с собой не брать. Мы подсчитали, сколько для покупки нужно приблизительно денег, и я пошёл в штаб. Там выписали литеры на меня и двоих солдат. Потом зашёл в финансовую часть, получил деньги. В подразделении отобрал двоих красноармейцев, которые запрыгали от радости. На другой день нас отвезли на железнодорожную станцию в город Себеж. И вот мы в поезде. Радость у все, не описать. Друзья делятся планами знакомства с Москвой. Мыслимо ли, ведь до этого мы только по книгам и по фото знали столицу, и даже не предполагали, что придётся увидеть её. Сердца всех наполнялись радостью. Я периодически смотрел в окно вагона и видел совершенно другую картину, в отличие от той, которую увидел в Латвии и Литве. Эту картину, конечно, я давно знал, только вот не знал, что есть картины лучше наших. Прибыв в Москву, нашёл комендатуру, где проверили наши документы и направили на ночлег в ближайшую воинскую часть. С утра мы отправились искать и покупать всё по списку. Конечно, немало пришлось потопать по улицам, но приобрели почти всё согласно списку, и всё за один день. А командировка была выписана на трое суток. Мы были рады, что есть время осмотреть город. Питались мы при воинской части. На следующий день пошли рассматривать достопримечательности Москвы. Ходили по Красной площади, по мостам через Москву – реку, были в Третьяковской галерее, из которой я не хотел уходить, там были такие шедевры искусства, просто невозможно было оторваться от них, особенно мне- любителю живописи. Я эти картины на стенах Третьяковской галереи буду помнить до конца своей жизни. В Мавзолей попасть не смогли. Доступ был закрыт. Но зато видели диковинку времени. На площади Маяковского находилось стереокино. Я об этом чуде узнал ещё учась в десятом классе. Но одно дело прочитать, а другое дело увидеть своими глазами. Купили билеты, вошли в кинотеатр, сели, как в обыкновенном кинотеатре. Только вот экран какой-то не такой, но я на это почти не обратил внимания. Началось что-то не совсем понятное. Вдруг весь зал превратился в аквариум, в котором плавали различные рыбы и немаленькие. Они плыли то слева, то справа от меня и так близко, что приходилось отстраняться, чтобы они не ткнулись в лицо. Через некоторое время появился жонглёр там впереди у экрана и стал кидать палки, которые летели через весь зал, так что приходилось пригибаться, чтобы не свистнуло по башке. А вот когда шёл поезд не где-то, а через зал, то было нам совсем не по себе. Некоторые с испугу опускались на пол между сидениями. В общем, эти чудеса нам даже и во сне не снились. Когда сеанс был окончен и зажгли свет, то мои соседи сидели, повернувшись, кто налево, кто направо, а кто назад. Удивлению не было конца. - Вот это да..а..а! - Ну и чудеса, как в сказке! –вздыхали мы, выходя из кинотеатра. Вернувшись в свою часть, поделились с товарищами о виденном, те слушали, затаив дыхание. Наш комвзвода был доволен, что у нас есть все детали, и можно начинать оборудовать класс. Командир велел мне делать пульт управления. - Бери, кого хочешь, себе в помощники, а я начну устанавливать столы, укреплять их и делать проводку. Работа началась, она захватила меня, я весь отдался ей. Порой сидел над пайкой деталей даже после отбоя. Командир роты приказал: - Работайте, не обращайте внимания на «отбой» и «подъём». Конечно, это касалось не всего взвода, а только тех, кто непосредственно занимался оборудованием радио класса. И в апреле месяце класс был готов. Командир взвода сказал мне: - Заниматься с комсоставом в радио классе будешь ты. За день до занятий план будешь приносить мне на утверждение. - Понял, ответил я. Методику обучения азбуке Морзе я уже, сравнительно, знал. Но одно дело заниматься с рядовыми, а другое дело с офицерами высоких званий. В определённый день собрались новые ученики. Класс был полон. Когда я вошёл, все, как один, встали со своих мест, приветствуя своего учителя. Тут были офицеры разных званий, начиная с младших лейтенантов и кончая подполковниками. Я даже оробел, но, не показав вида, велел сесть. Сказал, что меня зовут Сергей Козлов, и что меня назначили обучать их азбуке Морзе. Рассказал, сколько времени мы будем заниматься, в какие дни, что требуется от каждого присутствующего, чтобы он быстро освоил азбуку. Объяснил, что будем изучать после изучения азбуки Морзе. Затем приступил к основному материалу. Так и потекли наши занятия. Слушатели меня понимали, но по-разному. У некоторых из них я обнаружил плохой музыкальный слух, доложил командиру взвода, а тот – выше. Этих учеников уволили от занятий, то есть освободили от овладения новой специальностью. Иногда, когда мне приходилось идти на репетиции, комвзвода замещал меня. Недавно в клуб привезли два новеньких баяна. Среди участвующих в ансамбле был один баянист, а другого не было. Политрук, который руководил ансамблем, велел мне учиться играть. Он знал, что я играю на гармошке. Я сильно обрадовался, так как давно мечтал о баяне. Спасибо баянисту, что он мне показывал, как играть, хоть и сам играл на слух, а нот не знал. Теперь я часто после занятий приходил в клуб и учился играть. Я быстро одолел эту премудрость, и у меня стало получаться. И вот, уже на репетициях, я заиграл. Дни были плотно насыщены работой, вечера тоже. Иногда приходилось урывать время для писем. Из Сибири мне сообщили, что отец умер после длительной болезни. Жена сообщила, что сын растёт и очень скучает. Но солдатская жизнь вытесняет мысли о доме, заставляет думать о делах и заниматься работой. Теперь сам комвзвода начал преподавать в радио классе материальную часть радиостанции. Я с классом нашёл неплохой контакт, они хорошо понимали меня. И когда кого я спрашивал, тот резко вставал и чётко отвечал. И я, конечно старался соответствовать требуемой выправке. Не зря они говорили нашему начальству, чтобы мне присвоили офицерское звание. Это мне во время перерыва поведал один майор. Мне показалось, что это несбыточно, так как для это нужно было окончить специальное училище. Недавно мы получили в радио взвод новые ротные радиостанции «РУ», которые работают на ультракоротких волнах. Получили также радиостанцию на автомашине, которая расположена в кабине, там где кузов машины. Учеба стала продвигаться с новой энергией. О политической обстановке в мире нам сообщали, конечно, только то, что было необходимо. Мы знали, что Германия оккупировала много европейских государств, и что наши границы на западе соприкасаются с немецкими. Но в отношении угрозы войны нам ничего не говорили, поэтому и мы о ней не думали. Комвзвода пересмотрел и закрепил за каждой радиостанцией начальника и помощника, был и свой шофёр. Я же был помощником комвзвода и отвечал за весь взвод.

В середине мая 1941 года всех красноармейцев и младших командиров, имеющих среднее,  незаконченное высшее образование и высшее образование стали вызывать в штаб полка для беседы. Сначала со всеми беседовал полковник из дивизии. Он агитировал нас ехать учиться в военные училища. Сразу после беседы он велел подойти к столу и записаться. Я не стал записываться. На другой день тех, кто не записался, снова вызвали в штаб, к тому же полковнику. Но теперь он стал проводить собеседование с каждым отдельно. Нас по одному вызывали в кабинет к нему. Подошла очередь и моя. Когда я вошёл, доложил, он сказал:

- Садитесь и внимательно слушайте, что я вам скажу. Стране нужны командиры. Вы как раз подходите, чтобы стать командиром среднего звена, почему вы не хотите ехать учиться? - Во-первых, я уже командир, и выполняю свои обязанности честно, а насчёт среднего командира, я не задумываюсь потому, что желаю закончить высшее образование по специальности, которая мне нравится. И мне кажется, что на том поприще я принесу для своей страны больше пользы, - и замолчал. - Слушайте, старший сержант, для своей страны вы принесёте больше пользы там, куда вас направят учиться, а на гражданке учиться, так надо ещё армейскую службу закончить. Да и неизвестно будет ли на гражданке с вас больше пользы.

Я почувствовал, что он стал раздражительный, и вообще, военные, старшие по званию, не любят возражений.

- Ты, может, думаешь, что мы набираем только в пехоту? Нет! Можно записаться в училище связи, артиллерии, авиации, в танковое училище. Ну, куда тебя записать? Выслушав длинную речь, я опять не дал согласия. Он начал повышать голос. - Тогда, … вот что: иди в ту комнату и подумай хорошенько, я после вызову. В этой комнате сидело уже три человека, они думали. Теперь нас стало уже четыре. Тут мы просидели до самого вечера, а потом и ночевали. Я понял, что полковник берёт нас измором. Видно, такая у него методика действия на сознание людей. Я, конечно, за ночь многое передумал, но почему-то военная работа меня не притягивала. Если бы я не учился в высшей школе, то, может быть, скорей согласился. Но мне осталось ещё три года поучиться, и я буду иметь высшее образование. Я решил не соглашаться. И вот, наконец, утром снова началось собеседование. Вызвал меня: - Ну, как надумал? - Нет,- сказал я и замолчал. Он тоже помолчал, потом изрёк: - Ладно, потребуешься, мы и без школы присвоим звание, иди! Мне было почему-то неудобно перед полковником, но что я мог сделать со своим характером. С такими мыслями и в расстроенном настроении я явился в подразделение. Командир взвода спросил: - Ну, как, согласился? - Нет, ответил я. - Вот и хорошо, ты здесь нам очень нужен.

А я всё время думал о том полковнике. Может, он и прав, наверняка, прав. Назревали события, о которых я и не догадывался.
В июне месяце, когда земля стала суше, начались «броски», походы. От походов никого не освобождали, кроме дневальных и караула. Дистанции  походов постепенно всё возрастали и возрастали.. Когда приходили из похода, то уже ничего не хотели делать, только быстрей покушать и спать. Почему-то эту неделю отменили занятия в радио классе. Только утро и опять в поход. Ну, просто уже надоело, ведь уже научились неплохо ходить, но ещё мало что понимали.

Ещё с вечера 21 июня 1941 года нас участников ансамбля предупредили, что завтра после завтрака нам необходимо явиться в клуб на репетицию. Я уже знал, что в воскресенье 22 июня вечером нужно будет давать концерт. Утром мы явились все без опоздания. Началась репетиция. Всё шло хорошо. Я свою партию на баяне выучил неплохо. Репетировали все вместе на сцене. И вот, часов в десять или в половине одиннадцатого завыла сирена, потом другая, третья. Мы перестали играть. - Что такое?- возмущались участники, наверное, опять в поход, уже надоели эти походы. Нам ведь вечером выступать на сцене. Вдруг вбежал в клуб политрук и громко скомандовал: - Инструменты поставить на своё место и быстро бежите в свои подразделения. Я подошёл к политруку и спросил: - Это, наверное, опять будет поход? - Нет, это другое. Идите!

Мы трое из радио взвода быстро побежали к своему бараку. Наша рота была уже выстроена перед бараком. Радисты стояли со своими рациями. Наша радио машина стояла тут же сзади строя, около неё была тачанка с лошадьми. Мы -артисты заняли свои места. Я стал рядом с командиром взвода. Спрашиваю:

- Что за причина? - Не знаю. Вдруг видим к нашему батальону едут на лошадях: командир дивизии и ещё несколько сопровождающих, среди них был и наш командир полка. Подъехали и остановились. Командир дивизии стал говорить: - Товарищи красноармейцы, командиры и политработники, Германские войска вероломно вторглись в нашу страну, началась война! Все дальнейшие распоряжения получите от своего командира полка! Повернул лошадь и поехал дальше ко второму батальону, все сопровождающие его поехали за ним.

Продолжение повествования в части 2 – «Война».

© Copyright: Валентина Демель, 2015 Свидетельство о публикации №215111502028